[Главная] [Содержание] [Информация]
Лик пустыни
ТАК БЫЛО
Русские топографы явились наиболее многочисленными пионерами изучения пустынь Средней и Центральной Азии. Годами производя топографическую съемку, они проникали в самые нехоженые районы пустынь, но, к сожалению, все свои знания они передавали только в виде листов карт. На этих картах было множество значков и подписей, но совершенно отсутствовал текст описаний. И почти на каждом листе таких карт появлялось по нескольку маленьких квадратиков с краткой надписью: «разв. кр.». Иногда, но сравнительно редко, рядом с этими буквами появлялась приписка: «разв. кр. Гяур-Кала» — и это обозначало: развалины крепости «Крепость Неверных». Но что скрывалось за этими надписями, оставалось неведомым десятилетиями. Историков, и тем более археологов, которые могли бы раскрыть тайны этих развалин древних крепостей, в России было мало. Изучение пустынь требовало средств, которых неоткуда было взять.
И получалось так, что археологами до революции оказались изученными лишь несколько памятников древности, расположенных преимущественно в городах и у железной дороги. Да и то, исследовались в основном отдельные архитектурные сооружения, а археологические раскопки почти не производились. Так стали известны храмы и здания средневекового Самарканда и Мерва (Мары, расположенного у теперешнего города Байрам-Али). Оказались изученными памятники средневекового и неолитического Анау, показавшие громадную древность культуры орошаемого земледелия в районе Ашхабада. Описывались некоторые старинные мечети, переводились отдельные древние рукописи, но воссоздать всю культуру человечества с древних времен по этим отрывочным строкам и фактам не удавалось, В этих условиях постепенно возникли нелепые теории полных и неоднократных смен народов Средней Азии и Казахстана при завоеваниях и заимствованиях культуры современного населения от Ирана и Аравии. Доказательством этого считали тот факт, что знать и духовенство — единственные грамотные люди той эпохи — употребляли арабскую письменность, а литературным языком некоторое время являлся иранский.
Но ведь известно, что в прошлом столетии русское дворянство считало неприличным разговаривать в обществе на русском языке, предпочитая ему французский. Точно так же теперь «золотая молодежь» французской аристократии считает высшим шиком разговаривать на английском языке и подражать во всем американцам. Но ведь от этого ни русская, ни французская культура, ни эти народы не исчезли. Замечательно, что подобные теории применялись даже к тем временам, когда Самарканд по праву считался столицей всего культурного востока и среднеазиатские государства распространяли свое влияние даже на Индию. Так, в частности, возникли неверные представления о том, что каракалпаки Ешервые заселили свои земли якобы 150 лет назад; что весь узбекский народ якобы образовался всего 600 лет назад, от орды Узбек-Хана, пришедшей из пустынь Казахстана; что туркмены тоже недавние пришельцы. «Туземцы» в представлениях таких великодержавных «теоретиков» оказались народами «без роду, без племени», а древние культуры, напоминавшие о себе тысячами всевозможных памятников, созданы, дескать, были такими народами, от которых не осталось никаких живых следов.
Надо прямо сознаться, что и до сих пор большое количество вопросов истории среднеазиатских народов и развития их самобытной культуры еще не разрешено. Еше в меньшей степени разработана история многих отдельных племен. Целые периоды жизни народов и некоторых древних государств остаются ещо не изученными: сотни развалин древних городищ остаются для нас пока немыми, а ценнейшие древние рукописи— непереведенными и неизданными. Ждут своих монографических описании многие ценнейшие памятники древней архитектуры.
Это отнюдь не значит, что советская археология и история мало сделали. Наоборот, в предвоенные и особенно в послевоенные годы проведены крупнейшие исследования и добыты ценные материалы для понимания истории и культуры человека, населявшего Среднюю Азию с первобытных времен.
Естественно, что наименее изучены древнейшие этапы жизни человека в пустыне, отдаленные от нас промежутками времени в 400—500 тысяч лет. О жизни и расселении древнего человека в наших пустынях мы можем судить лишь по нескольким находкам, которые удалось сделать совсем недавно.
В 1938 году в гроте Тешик-Таш в Южном Узбекистане был найден скелет первобытного мальчика, захороненного вместе с многочисленными орудиями той древней эпохи. Это был еще совершенно примитивный первобытный человек с низким лбом, с резко выступающим сплошным надбровным валиком, со скошенной назад нижней челюстью, лишенной подбородкового выступа, то-есгь со всеми теми признаками, которые роднили его с человекообразными обезьянами.
В 1949 году в пещере Аман-Кутан, расположенной в 43 километрах южнее г. Самарканда, археолог Д. Н. Лев обнаружил часть скелета не менее древнего человека. Найденные здесь же остатки фауны и примитивных грубых орудий показали, что находки относятся к нижнему отделу древнекаменного периода — палеолита.
В том же 1949 году в 39 километрах к востоку от Красноводска, между станциями Янгаджа и Кара-Тенгир, археологи обнаружили несколько древнейших грубых массивных кремневых орудий примитивного человека. Орудия этого времени найдены на Красноводском плато и в горах Байсун-Тау в юго-восточном Узбекистане.
Выходит, что уже на самой заре возникновения человеческого рода подгорные пустыни были засолены. Позднее человек все больше заселял пустыни, предгорья и горы Средней Азии. В новокаменном веке, когда он научился изготовлять тонкие и мелкие орудии из кремня, так называемые микролитические орудия, он оказался расселенным почти по всем пустыням, повсеместно, где были источники воды.
Сохранившиеся во многих местах в низовьях Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи остатки многих сотен древних глинобитных крепостей и городит, еще не полностью размытых дождями и развеянных ветрами, имеют различный возраст и некоторые из них также весьма древни. Например, холмы со следами стен, так называемые «ассары», расположенные среди неорошаемого ныне левобережья Сыр-Дарьи и на юг от Казалинска и на северо-запад от Кзыл-Орды, воздвигнуты были при первобытнообщинном строе, около четырех тысячелетий назад. Значительно лучше сохранились и в большем количестве известны крепостные сооружения античной эпохи, насчитывающие возраст около двух с половиной тысячелетий.
В Хорезмийском царстве. Уже за 2400 лет до наших дней в низовьях Аму-Дарьи, как показали многолетние исследования и крупные раскопки нескольких городищ, проведенных членом-корреспондентом Академии наук СССР С. П. Толстовым, существовало большое Хорезмийское государство с самобытной культурой и искусством. Мы уже говорили о том, что многие историки видели в современном многонациональном населении Средней Азии лишь совсем недавних пришельцев.
Раскопки эти с несомненностью показали, что современные орнаменты на войлочных кошмах, шелковых сюзанэ и набивных одеялах ведут свое происхождение непосредственно от древних росписей, свойственных только Средней Азии и сложившихся в ней уже два тысячелетия тону назад. Значит, современное население — это в основном не пришлый элемент, а плоть от плоти и кровь от крови древних обитателей этих стран, отнюдь не поглощенных и не уничтоженных своими завоевателями.
Древней хорезмийской культуре обязаны современные жители низовьев Аму-Дарьи существованием многих главнейших каналов, и поныне орошающих, поля Кара-Калпакии, Хорезмской области Узбекистана и Ташаузской области Туркмении. Но значительно большее количество построенных тогда каналов погибло после образования Аму-Дарьей нового русла.
Безжизненны, засыпаны песками поля, крепости и города, лежавшие на правобережье Аму. Так же мертвы и безводны пустынные такыры на месте былых оазисов более позднего Хорезмийского царства, лежащих между дельтой Аму и древним Сарыкамышским озером.
Армии рабов создавали культуру Хорезма. Клочок за клочком отвоевывали хорезмийцы у пустыни, но великая река, словно играя, то разрушала творения человека, то уходила на сторону и бросала их во власть пустыни. Человек покидал все созданное вековым трудом и покорно уходил вслед за рекой на новые места, чтобы снова начать «в поте лица добывать хлеб свой насущный».
Борясь с природой и врагами, уступая природе в одних местах и отвоевывая у нее в других, строя и восстанавливая разрушенное врагами, человек постепенно создавал все более и более обширные оазисы. Так было повсюду в пустыне там, где рядом с ней была вода. Человек научился все лучше и лучше орошать землю, удобрять ее плодороднейшим илом и под животворными лучами солнца выращивать богатые урожаи хлеба и плодов. Рис и хлопчатник, джугара и маш, дающие зерно и масло кунжут и сафлор, лучшие в мире дыни и разнообразные сорта винограда, сочнейшие персики, сладчайшие «сахарные» урюки и более крупноплодные абрикосы выращивались и выводились в оазисах Средней Азии много веков назад. Многие из этих плодов запечатлены на стенной живописи в древних городищах Хорезма.
На стенах раскопанных комнат крепости Топрак-Кала С. П. Толстов в 1946 году нашел художественное в красках изображение женщины, собирающей в фартук персики и виноград. Картина эта была нарисована около двух тысяч лет назад.
Велика и культурна была страна Бактриана, лежащая выше по той же Аму-Дарье. С глубокой древности известны страна Чач на Сыр-Дарье и Маргиана на реке Мургабе.
А на соседней с Аму-Дарьей реке Зеравшане в ту же эпоху существовало другое родственное государство — Согдийское. Его замечательная культура распространялась на запад до берегов Черного моря и до Крыма, а на восток — до Лоб-Нора. Согдийский алфавит через неизмеримые просторы Азии распространился до берегов Тихого океана. Греческие, арабские, иранские и китайские путешественники описывали эти лежащие в пустынях государства, отдавая им дань уважения и восхищения.
В великом царстве Тамерлана. В течение многих веков древнейшие города, как Хива, Бухара, Коканд, Ташкент и Аулье-Ата (ныне Джамбул), были знамениты своим богатством и культурой. Но жемчужиной всех древних городов Средней Азии был Самарканд. «Римом Востока» называли его, но в отдельные периоды истории он был могущественнее, богаче в культурнее великого Рима. Парусные суда не пересекали тогда еще океанов, торговля шла по сухопутным дорогам. А Самарканд лежал в самом центре тогдашнего культурного мира, на перепутье между Римом, Египтом и Месопотамией, с одной стороны, Хорезмом, Бактрианом и Ираном — с другой и Индией и Китаем — с третьей.
Живое и творческое общение с далекими народами оказывало плодотворное влияние па широкое развитие в Самарканде искусств, ремесел и наук. Знаменитая обсерватория самаркандского правителя Улуг-бека в те времена была единственной в мире. Сады и поля, города и культуры расцветали в Средней Азии и особенно в Согдиане веками. И все же ни плоды этих садов, ни плоды этих культур не кормили досыта и не делали счастливыми тех, кто их выращивал и создавал. Тяжелое рабство было уделом пародов, населявших эту страну. Необычайная роскошь властелинов уживалась с ужасающей бедностью порабощенных, бесправных народов.
Самым лучшим, самым «справедливым» и богатым периодом в прошлом Средней Азии считалось время царствования знаменитого Тамерлана, или Тимура, которого звали «Железный хромой». Он создал обширное царство, распространявшееся до Багдада. Правители государств Европы присылали к нему своих послов с подарками, изъявляя желание вести торговлю с владыкой этого «сказочно богатого» царства.
Что же это были за богатства и справедливость, о которых сложилось немало легенд? Да и нужны ли эти легенды, когда существуют подробные письменные свидетельства образованных очевидцев, имевших возможность непосредственно видеть и сравнивать культуру Азии и Европы.
Посмотрим же, что писал о богатствах и справедливости в центре империи Тимура, в великом Самарканде, испанский вельможа Рюи Гонзалес де Клавихо. Он прибыл ко двору Тамерлана в 1404 году в качестве посла и «камерьера великого и могущественного государя Энрике Третьего, короля Кастильи и Леона».
Испания была тогда действительно могущественной страной, и Тамерлан принял посла со всеми почестями. Неделями длились невиданные пиры Тимура, па которые самым почетным гостем являлся де Клавихо, оставшийся вполне довольным оказанным ему приемом.
Клавихо был поражен богатством, роскошью и невиданным искусством Самаркандского царства. Он восхвалял Тимура за то, что в своем городе он собрал чуть ли не полтораста тысяч ремесленников, согнанных им со всех сторон земли, из самых различных государств, восхвалял за цветущую торговлю с Индией, Китаем и другими странами.
Столица пустынь — Самарканд — ему казалась раем на земле. Вельможа и советник исламского короля, описывая порядки Тамерлана, советовал своему правителю перенять их.
Вот что он пишет об одном из замков Тимура:
«...Туда не входил никто, кроме алькада и его слуг. В этом замке царь держал около тысячи пленных мастеров, которые делали латы, шлемы, луки и стрелы и круглый год работали на него».
Клавихо восхвалял Тимура как строителя:
«...Царь приказал провести через город улицу, в которой по обеим сторонам были бы лавки и палатки для продажи товаров. Эту работу царь поручил двум своим мирассам, давши им знать, что если они не приложат к ней всех стараний, заставляя работать день и ночь, то заплатят головой. Мирассы начали дело и принялись разрушать дома, которые встречались в тех местах, где царь велел провести улицу, чьи бы они ни были, не обращая внимания на хозяев; так что хозяева, видя, что их дома разрушались, собирали свое добро и все, что у них было, и бежали. Улицу провели очень широкую и по обеим сторонам поставили палатки...»
Клавихо восхвалял Тимура не только за такие методы строительства, заставлявшие население бежать куда угодно из разрушенного собственного дома. Он хвалил его и за то, что великий Тамерлан умел заставлять людей работать не только угрозами лишения головы, но и «поощрениями. Вот как Клавихо описывал такие «поощрения просвещеннейшего повелителя».
Во время постройки одной из мечетей, «сооружавшихся во славу аллаха», пишет он, «царь сказал, что он берется наблюдать за одной частью, а приближенным своим приказал взять на себя присмотр за другой половиной, чтобы увидеть, кто скорее приготовит свою часть... И он приказывал каждый день носить себя туда на носилках и оставался там часть дня, торопя работой. Потом он приказывал приносить туда вареного мяса и бросать его тем, которые работали в яме, точно как собакам, иногда он сам своими руками бросал мясо и так возбуждал рабочих, что на удивление; иногда же приказывал бросать в ямы даже деньги».
Вельможа Клавихо был вполне доволен и порядком, царившим и стране Тамерлана:
«В городе Самарканде соблюдается справедливость и ни один человек не смеет обидеть другого или сделать какое-либо насилие без приказания царя, а царь делает его столько, что с них довольно».
Испанский посол был доволен. Но был ли доволен народ той «справедливостью», которой наградил его Тимур, считавшийся просветленнейшим и умнейшим повелителем? А ведь это был один из лучших периодов в мрачном прошлом народов Средней Азии!
Нелегка была жизнь в завоеванных у пустынь оазисах. Богатства созданные тысячелетиями трудом народов, манили к себе не только ближайших соседей, кочевавших в пустынях Азии, по и орды из отдаленных стран. С севера —из пустынь Казахстана, с востока — из сухих степей Монголии и Китая, с запада и юга — из Аравии и Ирана шли завоеватели. Они были многочисленны, как саранча, но саранча губит только посевы, обрекая на голод, а завоеватели губили сотни тысяч жизней и обрекали мечу и пожару всех попадавшихся по пути людей и все ими созданное. И те, кто мог, убегали в пустыни, чтобы спасти свою жизнь. Погибали города, разрушались каналы, и казалось, что снова и навсегда воцарится пустыня. Но проходило время. Завоеватели смешивались с оставшимся населением, воспринимали от него остатки прежних знаний. Восстанавливались старые и сооружались новые каналы, возрождалась жизнь оазисов, пока не налетала новая волна завоевателей, и тогда опять, спасаясь, уходили люди подальше в пустыню.
Владыка недавнего прошлого. Значительные пространства наших пустынь вплоть до 1917 года находились лишь под протекторатом России, сохраняя полностью свой средневековый феодальный строй. Это были эмирство Бухарское и ханство Хивинское. Чтобы судить о жизни в этих ханствах, приведу лишь несколько штрихов.
Спросите у какого-нибудь старика бухарца, кто был Насрула-хан, и он поведает вам о властелине великой Бухары, под страшной властью которого жил бухарский народ почти четыре десятилетия.
«Лютое сердце Джиль-барса вложил в его тело при рождении аллах. Кровожадные мысли гиены наполняли его голову. Как трусливый шакал, боялся он каждого и самого себя. Это он в своем пруду с чистой и прозрачной водой держал саженных сомов и ежедневно наслаждался, глядя, как сомы заживо пожирали брошенных в пруд его врагов.
Жадный, жестокий, он отбирал у бедняков последний кусок.
Это он, страшной памяти Насрула-хан, так разнообразил усладу своего сердца. В зимние вечера во дворец к нему приводили его врагов, у врагами его были все честные люди. Добела накалялась на жаровне сковорода. Палач тут же на ковре отсекал очередной жертве голову и ставил ее на раскаленную сковороду. И хан наслаждался, глядя, как подпрыгивала голова в страшной пляске смерти, вращая выпученными глазами. С ужасом смотрели на эту пляску даже привыкшие ко всему царедворцы. А хан, насладившись, засыпал здесь же, на ковре, у жаровни И даже в час своей нечистой смерти он велел отрубить голову своей жене— матери его детей, виновной лишь в том, что ее брат тоже стал врагом этого дьявола-иблиса».
Если вам случится быть в каком-нибудь из городов бывшей Бухары или Хивы, то вы увидите на каждой башне крепостных степ торчащие из кирпичного купола палки. Спросите любого прохожего: зачем они воткнуты и почему их так много?
И каждый вам расскажет, что до 1917 года на этих палках всегда висели головы казненных ханом, эмиром или их беками. Они висели на виду, чтобы всякий помнил, что и его ждет та же участь при любом неповиновении властелину.
И это было лишь треть века тому назад!
Под тяжким гнетом. Просторны пустыни. Чист воздух. Залито ярким солнцем небо от края до края. Но глубокий душевный мрак был уделом пародов, живших в пустынях и особенно в соседних с ними оазисах. Гнет богача — бая, судей — верных помощников богачей, гнет ханов и седобородых аксакалов, ведавших распределением воды, душил все живое, высасывал из народа все его силы.
Годами тянулись никогда не прекращавшиеся полностью братоубийственные религиозные войны. Во имя религии вырезались целые пароды. А когда воцарилось магометанство, то фанатизм и изуверство сковали души, мысли, поступки людей. Науку заменило богословие, общественная жизнь угасла, торговля оскудела, иноземные купцы не допускались, связь с внешним миром прекратилась. И над мрачной и молчаливой страной раздавался только заунывный голос муллы, трижды в день сгонявшего всех мужчин на молитву аллаху...
В Хиве одна из улиц неожиданно сменяется большим зданием. Пройдя по сводчатому его помещению, она вновь продолжается дальше в виде обычной улицы. Войдя под свод, мы ощутили неприятный холод и затхлость помещения. Пусто сейчас здесь.
Прохожие стараются поскорее миновать это место. Мы спросили: что здесь было раньше? И нам рассказали, что прежде, до революции, одна из сторон свода, с высокими нишами, была занята мануфактурным рядом. По другую же сторону, где расположено десять низких сводов, не доходящих по высоте до плеч, из десяти малюсеньких окошек с толстыми железными прутьями вечно торчали руки и неслись стоны и просьбы о подаянии. За этими оконцами в темной камере, среди нечистот, находились сотни заживо замурованных, точнее — заживо погребенных людей. В склепах не только не существовало света и отопления, по нельзя было даже разогнуться. На весь остаток жизни замуровывались сюда люди, преступления которых чаще всего состояли в том, что им нечего было дать при очередном «внеочередном» поборе. Кстати, недалеко отсюда расположена настоящая большая тюрьма, где размещались тысячи «преступников». Эта же темница была только своеобразным, так сказать, «наглядным пособием» для тех, кто еще находился вне тюрьмы, как говорилось, «для вящего и постоянного назидания подданным». Нам стало как-то не по себе, когда мы представили всю эту ужасную картину.
И все же еще более тяжелой была участь женщины. Глава семьи обязан был под страхом божьей кары следить за своей семьей и особенно за женской ее половиной. Женщина, по магометанским представлениям, не имеет души, не считается человеком, и потому мужчина вправе ею распоряжаться наравне со всем своим имуществом.
Даже под покровом густой черной сетки из конского волоса (чачвапа) и опускавшегося до земли плаща (паранджи) женщина-узбечка не имела права выходить на улицу без сопровождения мужчины. В домах не было ни одного окна на улицу. А для того чтобы случайно не увидал кто-нибудь женщину дома, она обязана была всегда находиться во втором, внутреннем, дворике.
Влияние религиозного гнета было несколько меньше за пределами оазисов, в пустынях у кочевников, по страшная сила религиозных обычаев сказывалась и там.
У туркменок, у которых нет чачванов, женщина в течение всей своей жизни обязана была одеваться так, чтобы каждый видел ее семейное положение. Почти ребенком ома надевала на голову тюбетейку, украшенную поверх серебряным полушарием с короткой, торчащей из середины трубочкой и четырьмя подвесками из монет. Это означало, что девочка уже помолвлена, уже невеста. С момента замужества она была обязана носить на голове крайне неудобный, но красивый, высокий и расширяющийся кверху колпак, обтянутый откинутыми назад и низко свисающими на спину шелковыми платками. Но в знак покорности и молчания верхний платок она должна была всегда придерживать губами, плотно закрывая тем самым рот и нижнюю половину лица. Никто не имел права разговаривать с ней: даже мужу считалось неприлично говорить с женой при посторонних. Никто не имел права подъехать к кибитке близко, издали не спросив, есть ли в ней мужчина.
И только когда наступала старость, женщина снимала шелковый колпак, отгораживающий ее от мира, и надевала белый матерчатый платок, дававший ей право старшинства в доме над внуками, позволявший иногда вставить и свое слово в семейные дела и разговоры.
Женщина была настолько рабой, что даже после смерти своего мужа на правах его движимого имущества переходила по наследству к его старшему брату, или дяде, или другому ближайшему родственнику в качестве второй или третьей жены.
Смерть за любую провинность была уделом женщины во всем мусульманском мире. «Чильдухтараи» — глубокие «колодцы смерти», куда сбрасывали живых жемшин, широко были распространены в Узбекистане. В Туркмении убить женщину, изменившую мужу, обязан был каждый, узнавший об этом: иначе смерть должна была обрушиться и на него.
Преступления такие совершались не только отдельными изуверами, но и людьми бессильными, не решавшимися бороться с религиозным фанатизмом. И когда настала Великая Октябрьская революция, то новая жизнь рождалась в страшной борьбе с уходящим изуверством.
В одном из глухих тогда кишлаков Ферганы в период гражданской войны был такой случай. Один из советских работников, тов. Иванов, спал вечером в своей комнатке рядом с кишлаксоветом. Много труда натратил он на то, чтобы показать земледельцам-дехканам, что врагами их являются не русские большевики, а «свои» же узбекские муллы и баи. И все же он постоянно видел, как чья-то неуловимая и упорная рука мешала ему. Задумавшись, он сидел, не зажигая света. Вдруг, крадучись, в комнату к нему пробрался старик бедняк Сеид и начал, волнуясь и торопясь, шептать:
— Тихо, Иванов! Меня здесь нет, я с тобой не говорил. Никто не должен знать, что я был у тебя... Слушай старого человека. Сегодня всюправду тебе скажу — Завтра ничего не скажу — Ты принес нам большие законы. Они могут дать нам такое счастье здесь, дома, какого нам мулла не обещает даже там, в раю. Ты сказал, что земля принадлежит тем, кто сам ее капает кетменем. Ты роздал мам землю баев. Но мы не пашем ее, потому что боимся. Если мы тронем ее, то нас повесят так, как повесили нашего Уссина и Ахуна. Мулла нам сказал: «кто послушается тебя, аллах убьет того, как собаку».
Майли, ладно. Слушай. Двадцать пять лет я жил хорошо со своей женой. Три сына и две дочери она родила мне. Сегодня она пошла на улицу, где русские говорили, что не надо носить паранджу. Она открыла лицо на улице. Старики бросали в нее камнями. Они плевали и ругали ее нехорошими словами. Майли, ладно. Сейчас пришел мулла, говорит: «помни закон шариата». Говорил, если жена не слушает мужа и закона, муж должен убить ее. Если я сам ее убивать не буду, то мулла сказал, что аллах и слуги его зарежут ее, меня, всех моих детей и брата моего и всех его детей! Мне шестьдесят лет. Я знаю: мулла или бай сказал — так и будет. Кто будет слугой аллаха, не знаю. И я решил. Лучше я сам зарежу свою жену. Двадцать пять лет жил с ней. Но лучше пусть она одна умрет, а дети останутся. Я все сказал. Приходи завтра, Иванов. Арестовать меня надо будет. Ваш закон правильный. Убивать жену ваш закон не позволяет. Детей моих отдай брату. Теперь ты знаешь всю правду, майли, ладно Завтра не надо меня спрашивать. Завтра молчать буду, чтобы мулла не подумал, что я тебе сказал.
В том же году, в той же Ферганской долине, в другом месте, на рассвете, перед дверями кишлаксовета люди увидели страшную картину: 60 женских голов. Это по нашептыванию и под угрозами мулл, чтобы спастись от страшных кар аллаха и его слуг на земле, мужья отрезали головы своим женам, снявшим в день Первого мая паранджу. Так силен был фанатизм мусульманства, так изуверствовали муллы даже тогда, когда уже рождалась новая эра па земле.
Нурхан — девушка, ставшая одной из первых артисток Советского Узбекистана, — пала жертвой шариата — «обычного права» мусульманства, требующего смерти за снятие паранджи.
Согласно тому же шариату рукой мужа была убита и узбекская артистка певица Турсуной.
Память о них бережно хранит узбекский парод.
Тяжел был гнет богачей. Тысячи лет упорным трудом возделыва-лись поля и сады и оазисах. Но никогда люди, работавшие на них, не пользовались их плодами полностью. Ведь земля принадлежала не тем, кто от темноты до темноты тяжелым кетменем обрабатывал ее. Вода была гоже не их. За все — за землю, за воду и семена — надо было платить и платить. А уж лучше платить баю, мулле и хану, только бы не попасть в цепкие руки бия — судьи.
Немногим легче жилось и вне оазисов, в пустынях. Богач всегда находил способ овладеть добром бедняков. То не может уйти бедняк с истоптанных пастбищ, не одолжив верблюда у бая. То надо хлеба достать, а бай предлагает его «даром», только просит, чтобы бедняки выкопали новый колодец.
Ему вторит мулла: «Кто выкопает новый колодец, тот попадет в рай и получит семь гурий небесных, а кто не будет копать, тот превратится в помесь шакала и крысы».
А когда выкопают всем миром новый колодец, то неожиданно почему-то вскоре завалится старый. И тогда оказывается, что за воду из нового колодца надо платить баю каждую пятую овцу, каждого пятого верблюда и в батраки отдать каждого пятого человека.
Захотят бедняки восстановить старый колодец — нельзя: такова воля аллаха, не должно быть здесь больше одного колодца. И обвалился он потому, что семь раз его чистили, семь раз смывали с себя люди свои грехи. И так переполнился колодец грехами, что пришлось аллаху его завалить, чтобы не вышли они и не разошлись по земле.
Классовое расслоение все больше и глубже проникало в оазисы и в пустыни. И к этому прибавлялись лишения от постоянных междоусобных войн одних феодалов с другими, одних родственных племен и народов с другими — соседними. Войны эти приносили еще большее богатство богачам, еще большее разорение беднякам.
С 50—80-х годов прошлого века пустыни Казахстана и Средней Азии стали входить в Российскую империю.
Царская Россия смотрела на «вновь приобретенные окраины» как на колонию. Империи необходим был собственный хлопок, и российское самодержавие начало развивать хлопководство, строить железные дороги, закладывать «государевы» имения, в которых впервые строились новые ирригационные системы, выращивались новые сорта хлопчатника.
Вырастали города, появлялись хлопкоочистительные и маслоделательпые заводы. Кое-где по окраинам пустынь стала развиваться горная промышленность — разрабатывались месторождения соли, бурились первые нефтяные скважины, закладывались небольшие угольные шахты в Фергане. Вырос спрос на мясо и фрукты. В связи с этим начали развиваться земледелие и скотоводство. Но и в этих условиях опять богатели лишь купцы, скупщики, владельцы земли и воды, а тем, кто работал на полях, выпасал скот баев, выращивал сады и добывал уголь, стало жить еще тяжелее.
В цветущей Фергане в 1914 году 70 процентов дехкан были безземельными и не имели скота; они либо батрачили у баев, либо обрабатывали на кабальных условиях чужую землю, вскапывая ее вручную тяжелым кетменем.
Приход царизма в Среднюю Азию и Казахстан многими ожидался с надеждами на умиротворение, на развитие хозяйства и торговли, на улучшение всех жизненных условий. Об этом мечтали и бедняки и отдельные ханы, вечно боявшиеся своих же соседей. Вот почему уже со времен Петра I неоднократно поступали предложения со стороны казахских и хивинских ханов о присоединении к России. Однако реакционные силы и мусульманство долгое время брали перевес.
В Хиве, в музее, расположенном во дворце бызшего хивинского хана. в старинном окованном сундуке хранится «экспонат № 328». Это подлинник «Условий мира России с Хивой», подписанный 12 августа 1873 года.
Статья 17-я этого договора гласит: «Объявление Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-Хана, обнародованное 12 числа минувшего июня, об освобождении всех невольников в ханстве и об уничтожении на вечные времена рабства и торга людьми остается в полной силе, и ханское правительство обязуется всеми зависящими от него мерами следить за строгим и добросовестным исполнением этого дела». Так царское правительство сперва предварительным соглашением, а затем и мирным договором уничтожило широко процветавшее в Средней Азии «рабство и торг людьми».
Присоединение к России и последующее проведение железной дороги, опоясавшей всю Среднюю Азию, способствовало также развитию хозяйства, расширению хлопководства, появлению первых очагов промышленности и значительному сокращению междоусобных войн между племенами и народами Средней Азии и Казахстана. Но все это сопровождалось лишь дальнейшим углублением классового расслоения, обнищанием широких трудящихся масс. Однако русские люди принесли в Среднюю Азию и свою культуру и нарождающиеся в русском обществе революционные идеи, а позднее и классовое самосознание трудящихся масс. Вот в чем лежит источник того революционного восстания, которое широкой волной прокатилось по пустыне в 1916 году, и того яростного боевого отпора, которым трудящиеся Средней Азии и Казахстана встречали в годы гражданской войны все попытки реакции уничтожить революционные завоевания Великого Октября.
Однако новая жизнь победила не сразу. Окончилась гражданская война, но влияние мулл и баев еще сохранилось.
Я видел как-то в 1927 году перекочевку одного из последних казахских манапов. С беркутами и соколами гарцевали на прекрасных жеребцах человек шесть его джигитов и телохранителей. Степенно восседал на жирном выхоленном коне, украшенном богатыми попонами, серебряной сбруей и чепраком, сам похожий на гору жира и лоснящийся жиром повелитель — манап. По правую сторону от него степенно ехал белый как лунь, в сверкающе белых чалме и халате старик мулла, а по левую — властный и надменный управитель-приказчик. Сзади под уздцы вели для манапа запасного аргамака, украшенного еще богаче, чем первый, и обладавшего пышным хвостом, касавшимся земли, что считалось одной из самых лучших статей для коня.
Поодаль ехали женщины, раскрашенные и набеленные молодые жены, старухи и девушки, кто на конях, кто па верблюдах, ведомых в поводу.
Вся эта кавалькада была, как и первая, богато и красочно одета в нарядные либо черные, либо яркие красные, синие и зеленые бархатные кафтаны, опушенные дорогими мехами и украшенные массивными серебряными нашивками, пуговицами, кушаками, золотыми и серебряными галунами. А в отдалении от этой знати и ее свиты, сверкающей довольством и богатством, шли, поднимая густую пыль, табуны лошадей, отары овей и коз, стада коров и длинный караван верблюдов, несущих кибитки, сундуки, тюки одеял, шуб, ковров и подушек, упакованных в кошмы и ковровые чувалы, всяческую утварь и запасы. Худые, изможденные батраки, погонщики стад и каравана, так же как ехавшие сзади и шедшие пешком их семьи, не носили ни сафьяновых сапожков ичиков, ни бархатных кафтанов. На голые их тела были надеты давно пропревшие и прокоптившиеся рваные овчинные штаны и либо «нагольные» полушубки, либо грубые домотканные матерчатые рубахи. Печать глубокой нужды и вечного голола лежала на этих забитых людях, не смевших уйти от своего «благодетеля», за долги купившего их труд, их жизнь.
Только через два года после этой встречи было покончено с земными владыками — манапами и баями, умудрявшимися в глухих районах пустынь сохранять свое влияние на батраков даже при власти народа целое десятилетие! В 1929 году от края до края пустынь, как и во всем Советском Союзе, прошла коллективизация и батраки получили весь выпасаемый ими скот, а с баями и манапами было покончено навсегда.
Отзвуки прошлого в сознании людей. Было начало тридцатых годов. Новая жизнь бурлила в оазисах, проникала в самые отдаленные районы пустынь. Безвозвратно ушло все средневековое прошлое. Среди вчерашних «инородных» кочевников начали появляться студенты, инженеры и агрономы, врачи и хозяйственники, поэты и композиторы. Но все же где-то глубоко в сознании людей, иногда выбиваясь наружу, еще таились отзвуки прошлого. Приведу лишь три небольших примера.
Как-то были остановлены нашими пограничниками несколько таджиков, хотевших вплавь на надутых воздухом бурдюках-турсуках переправиться через бурный Пяндж в Афганистан.
— Что вам понадобилось в Афганистане? — спросили пограничники.
— Золото богу отвезти, — ответили задержанные.
— Какое золото? Какому богу? Зачем ему ваше золото? — И тогда таджики показали, какой бог требовал с них, под угрозами великих кар, золотой дани.
— Вот он — наш бог!—сказали они, вынимая фотографию какого-то жгучего брюнета, выхоленного, с пробором на голове, с толстыми, раскрашенными ярким румянцем щеками, безукоризненно одетого во фрак, сверкающую белую крахмальную манишку с галстуком -«бабочкой» и украшенного длинной гирляндой пестро размалеванных роз, надетой через шею и свисавшей на начинавший полнеть живот этого сибарита с самодовольным, улыбающимся лицом.
Это был индус по национальности, англичанин по образованию, «его высочество» по титулу, дарованному ему «его величеством» королем Великобритании, председатель всейндииском мусульманской Лиги по должности, житель Бомбея, любитель «красивой» светской жизни, ценитель парижских зимних сезонов и сторонник английского владычества в Индии по своим политическим взглядам. Но по «общественному положению» это был живой бог. Это был сорок восьмой «воплощенец мирового интеллекта», впервые снизошедшего в Адама, затем в Ноя, потом в Иисуса, в Магомета, в седьмой раз в Исмаила—основателя мусульманской секты исмаилистов, с легкой руки которого «мировой интеллект» столь усердно начал перевоплощаться в тела людей, что за отсутствием свободного места так и не появлялся больше на небе, предпочитая оставаться безотлучно па грешной земле.
Сделанная в Париже фотография этого «божественного» любителя светской жизни была хорошо знакома. И надо было провести большую воспитательную работу, просиживать немало часов в чайханах за дружескими беседами, чтобы убедить людей в никчемности этого «бога», в бесцельности уплаты ему золотом дани.
Летом 1930 года я ехал со своим приятелем переводчиком Караджа по Мургабскому оазису. Увидав несколько юрт, я попросил его узнать, нет ли поблизости колодца. Выяснив, он позвал меня знаками. Подъезжая к кибиткам, я спросил его, хорошо ли он узнал дорогу. В ответ на это высокая пожилая туркменка, одетая в традиционную одежду — в широкое лиловое шелковое платье почти до земли, в узкие тонкие расшитые шальвары, в высокий колпак на голове, с обязательным «платком молчания», проходящим через рот, сказала на чистом русском языке с красивым певучим говором:
— А вот, родимые, поезжайте по этой тропке до арычка, a там мои ребятушки вас доведут.
Я был озадачен: откуда взялся у туркменки этот северный говорок? Оказалось, что она вовсе не туркменка, а уроженка Пермской губернии. Завела ее, сироту, судьба на заработки в далекую Туркмению. За работой познакомилась с туркменом, вышла за него замуж и вот живет с ним двадцать лет. А обычай страны нарушать, мол, нельзя. Так и ходит она в неудобном национальном костюме туркменской женщины и в знак покорности вечно держит платок молчания губами.
В 1934 году пришлось в туркменском городке Казанджике снаряжать большой верблюжин караван, чтобы сразу забросить под,алыие в Кара-Кумы фураж, продовольствие и всякое снаряжение, необходимое на три месяца работы по изучению древнего староречья — Западного Узбоя.
Весь день шел осмотр и отбор верблюдов, лошадей и знакомство с будущими товарищами по работе — погонщиками верблюдов, конюхом и проводниками.
Вечером, за ужином, местный учитель Кандым Хасанов, согласившийся ехать в экспедицию в качестве переводчика, вдруг, что-то вспомнив, воскликнул:
— Ай-ай, начальник! Что ты сегодня сделал! Ай-ай!
— А что такое? Не понимаю.
— Да ведь к тебе чистый иг пришел наниматься самым простым верблюдчиком, а ты его не взял!!
— А кто это такой «чистый иг»? — спросил я, желая именно от него выслушать объяснение.
Дело в том, что кочевники-туркмены, далеко не всегда имея возможность запастись па зиму хлебом и всем необходимым, а то и попросту из-за «удальства», ходили часто «алламанить» в Иран и Афганистан, где грабили мирных земледельцев и купеческие караваны, захватывая при этом не только нужные запасы и скот, но и уводя в рабство мужчин и женщин. Мужчин они чаше всего продавали в Хиве, где рабство было очень широко распространено и где потомки рабов-иранцев живут и сейчас. Ну, а девушек и женщин они чаще всего оставляли себе в жены. Ведь купить жену было далеко не под силу каждому туркмену. Обычай требовал уплаты десяти верблюдов. И проще иногда оказывалось разжиться не верблюдами, а иранкой или курдянкой. Потомки этих смешанных браков резко выделяются по своему облику. Обычно они высоки, стройны и часто обладают поразительной красотой. Тонкие лица с крупными удлиненными глазами больше всего напоминают лики древних византийских икон. «Кул» — по-туркменски это раб. И до седьмого поколения туркмены — потомки смешанных браков — носили это презрительное название — «кул». Они не имели права быть ни муллой, ни судьей, ни распределителем воды — мирабом. С презрением к ним относились «иги» — туркмены чистой расы, не смешавшие своей крови с рабами. И ни один иг, будь ои последний бедняк, не опозорил бы свою дочь, выдав ее замуж за кула, будь это первейший богач или милейший человек.
— Ну, а кто же ты, Кандым? Иг или кул? — спросил я,
— А разве сам не видишь? — сказал он смеясь. — Конечно, кул! — Но тут же добавил: — А знаешь, ведь я как раз кул седьмого поколения. Если бы не было революции, то я бы никогда не мог быть учителем. Но дети мои все-таки имели бы уже право стать не кулами. Восьмое поколение уже не должно было презираться. Но все равно, ведь лицо-то остается другое, не таким, как у игов.
— Ну, так чем же я виноват, что я не нанял ига верблюдчиком? Ведь он нам не годился. Паренек слабый, нерасторопный!
— Да нет, дело не в том. Но ты пойми! Все-таки это чистый иг! Разве бывало так, чтобы иг унизился и пошел наниматься? А ты вдруг взял и отказал ему!
Очевидно, где-то в глубине души у Кандыма слишком глубоко еще оставалось чувство непреодолимого различия между ним, потомком презиравшихся прежде рабов, и «величием чистых игов».
Прошло 18 лет, и мне снова довелось побывать в Кара-Кумах, близ тех же мест. И как-то, сидя среди туркменской молодежи вечером у костра, я вспомнил об игах и кулах и начал расспрашивать о том, как они смотрят на это деление. Они долго смеялись: каждый с удовольствием рассказывал, кто из них кул и кто иг. Они уж не знали того времени, когда непреодолимая грань разделяла людей с этими эпитетами, и видно было, что теперь эта «проблема» может только тешить, но отнюдь не волновать туркмен, как это было при их дедах и в годы молодости их отцов.
Святое чудище. До сих пор я во всех деталях помню один случай. Однажды мы выехали с базы экспедиции на рассвете, чтобы заранее приехать во вновь строящийся город и успеть его осмотреть до начала открывающегося в нем совещания. Мы рассчитывали, что путь займет много времени, так как говорили, что придется ехать разбитыми проселками. Оказалось, что значительный участок вновь строящегося шоссе был уже открыт для движения, и это сэкономило нам время. Великолепное шоссе, приподнятое над солончаками и полями, было создано армадой мощных машин. Десятки бульдозеров, громадные самосвалы, гигантские бороны, мощные камнедробилки и катки заменяли человеческие руки. Население не могло нахвалиться мошной техникой и сказочно быстро вырастающим городом. Тут же прокладывалась железная дорога, и впервые в истории древнейший оазис, тысячелетиями отрезанный от всего мира окружавшими его со всех сторон пустынями, наконец, получил надежную связь со всей нашей страной. Перед молодежью открывались новые возможности здесь же, у себя в родном краю, стать строителями, механиками, железнодорожниками.
Неожиданно наше внимание привлекли возвышающиеся у самой дороги два холма. На одном из них виднелись развалины стен и башен древней крепости. На другом возвышались мечети, мавзолеи, памятники и разнообразнейшие как древние, так и совершенно свежие могилы. Кстати, у каждой новой могилы имелась лесенка —это воткнутые вертикально в землю лестницы-носилки, на которых приносят на кладбище покойников. Согласно поверью, душе по этой лестнице легче подняться на небо.
Мы решили осмотреть этот холм. Некоторые храмы были сделаны сплошь под землей, другие имели подземные помещения. В одной из ниш, стена которой частично обвалилась, были видны завернутые в материи древние мумии. Кирпичная кладка некоторых мавзолеев образовывала разнообразный орнамент. В мусоре обвалившейся наружной глиняной штукатурки нашли мы прекрасно исполненную раскрашенную зеленым и белым цветом, вылепленную на орнаменте коробочку хлопчатника.
Осмотр приближался к концу, когда мое внимание привлекла странная форма невзрачного, но свежевымазанного глиной узкого длинного здания с возвышающимся порталом и с семью расположенными в ряд куполами — так, как это делалось в кишлачных банях или в духовных школах, где под клждым куполом помещалась комната-клетушка для жилья учеников. Простая грубая дверь этого длинного здания оказалась запертой висячим замком. Здесь же рядом располагался жилой домик сторожа, который любезно пригласил осмотреть здание и открыл дверь. Первое, что мы увидели, это хранящиеся в нем продукты: чан, связки лука, деревянную миску с кислым молоком, кульки с рисом и джугарой, блюдо с несколькими десятками лепешек, употребляющихся здесь населением вместо хлеба, немного денег. На полках стояло десятка три пиал и столько же фарфоровых чайников. Однако это оказалось отнюдь не кладовой и не чайханой, а храмом-усыпальницей. Вдоль всего здания тянулся длиннейший обмазанный глиной ящик, сложенный из крупных и плоских хивинских обожженных кирпичей. Он имел метр а высоту, немногим больше в ширину, а длиной оказался равным 27 метрам! С обоих сторон этого ящика оставались настолько узкие проходы что по ним мог пройти лишь один человек. Свет скупо проникал через маленькие отверстия в куполах. Принимая во внимание ширину кирпичей, ящик изнутри должен иметь около 70 сантиметров. Каково же его назначение?
Мы начали расспрашивать сторожа и услыхали следующую легенду:
— На этой горе ровно две тысячи лет назад жил Шамон-Нави. Это был великан ростом более тридцати метров. Он постоянно носил с собой зерблюжью челюсть, мясо на которой все время отрастало и давало ему пищу. Сама челюсть являлась для него оружием защиты своей страны от врагов. Враги — неверные — жили на соседней горе, в крепости, остатки которой видны на соседнем холме. У Шамон-Нави была умная, но злая жена. Однажды он пошел к начальнику неверных и неожиданно увидал пировавшую там свою жену. На вопрос, как посмела она сюда прийти, она ответила, что он может командовать только своей женой — ее родной сестрой, а она жена здешнего начальника и ему не подвластна. Великан побежал домой и убедился в том, что действительно его жена сидит дома. И он поверил тому, что у врага была сестра его жены, как две капли похожая на его жену. На самом же деле никакой сестры у жены Шамон-Нави не было, а она сама по подземному ходу навещала главу неверных.
Однажды жена долго допытывалась у своего мужа, можно ли победить его. И он не скрыл от нее, что сила его в волосах. Как богатырь, он спал и бодрствовал по неделе. Когда он как-то лег спать, жена отрезала ему волосы и ими связала ноги ниже колен и большие пальцы рук, а сама побежала за неверными. Те схватили мешки с просом и, прибежав к спящему Шамон-Нави, рассыпали вокруг него просо, чтобы он поскользнулся, пытаясь подняться, и отрубили ему ноги ниже колен. Проснувшись, великан хотел вскочить на ноги, но упал и не смог подняться на просе. Чувствуя приближение конца, он крикнул дочерей, и те выпустили из подземелья громадного пса, которого он держал втайне от жены. Пес начал кусать неверных и обратил их в бегство. Однако враги унесли с собой верблюжью челюсть. Шамон-Нави остался не только безногим, но и безоружным и не мог утолить голода без челюсти, которая его кормила. Поэтому вскоре ои умер...
— Ну хорошо, вы говорите, что это было две тысячи лет назад. А когда же выстроено это здание?
— Ровно сто лет назад.
— Кто его строил?
— Эмир бухарский.
— Как эмир? Ведь это земли хана хивинского. Наверное, хивинский, хан строил?
— Нет, дело в том, что эмиру бухарскому приснился сон, повелевающий ему похоронить Шамон-Нави. Он спм сюда приехал, и при нем в этом гробу похоронили великана, да будет свято его имя.
— Так Шамон-Нави святой?
— Конечно, разве может быть такой великан не святым?
— А что же это вы устроили в святом месте кладовку? — спросил кто-то из нас.
— Это люди приносят пищу святому,— ответил сторож.
— И что же, он ее ест?
— Нет, он велел раздавать ее бедным мусульманам.
Вежливо простившись со сторожем, мы вышли, обескураженные всем виденным и слышанным.
— Неплохая жизнь! Бедных здесь не сыщешь, а бараны у сторожа откормились на подношениях святому так, что двигаться не могут.
— Хорош великан, нечего сказать! Двадцать семь метров и то без ног, а в плечах не косая сажень, как у наших богатырей, а всего лишь аршин. Да это больше на змею похоже, чем на великана.
— Нет, вы только подумайте! Вот так встреча с моим достопочтенным библейским святым! — сказал наш товарищ гидротехник Самсон Давидович. — Взяли и присвоили, себе иудейского святого вместе со всей легендой о Самсоне и Далиле, вернее Далиде. И, наверно, даже сами не знают этого!
— А почему бы и не воспользоваться узбекам этой легендой? Ведь и библия присвоила себе ее с таким же правом. Разве вы не знаете, что в основе ее лежит древнейшее представление о борьбе добра и зла, света и ночи, что эти представления бытуют у человечества со времен чуть ли не палеолита?
— А вы заметили, что тутошний Самсон вооружен был не ослиной, а верблюжьей челюстью? Очевидно, здесь ерблюд более почтенное животное, чем осел в Палестине.
Спустившись с холма, мы зашли в придорожную ашхану (столовую) позавтракав. Я воспользовался этим и начал расспрашивать пивших чай колхозников. Оказалось, что некоторые из них знали эту легенду. «Святого» мне назвали немного иначе — Шамхун-Нави и, как объяснил мне Самсон Давидович, это еще ближе к библейскому произношению Самсона— Шамшун. Нави, или Наби, обозначает учитель, наставник. Оказалось, что развалины на соседнем холме не являются «крепостью неверных» и называются не Гяур-Кала, а Гуаль-Кала. Значение этого названия местным жителям неизвестно, но, кажется, это имя ее древнего властелина. Холм с мавзолеем носит название Шахры-Антакия, но перевод этого названия тоже неизвестен населению. Рассказывали, что внутри кирпичного ящика сделан гроб из тутового дерева, отличающегося особой стойкостью против гниения. Говорили, что в 1950 году во время ремонта вскрывали этот яшик и там действительно лежат громадные позвонки. Легенду рассказали несколько по-иному: так, просо подсыпала якобы сама жена во время единоборства, происходившего в подземном ходе. Говорили, что существует какая-то каменная миска, с которой будто бы кормилась собака Шамхун-Нави, и подтвердили, что в Гуаль-Кала имеется какой-то колодец в 20 метров глубиной с выходом за стены башни. Но самым оригинальным из этого разговора оказалось, пожалуй, то, что в ближайшем местечке — в районном центре Ходжейли — до сих пор живут якобы несколько человек, выдающих себя за прямых потомков Шамхун-Нави.
По правде сказать, все это меня глубоко заинтересовало, и когда мы снова сели в машину, я невольно возобновил прерванным разговор. На ум приходили разные сопоставления увиденного и услышанного.
— Вы помните, сторож говорил, что мавзолей был построен сто лет назад эмиром бухарским на земле хана хивинского?
— А что здесь удивительного?
— Да то, что ханы и эмиры всегда враждовали и, очевидно, была какая-то серьезная причина к такому единению. Позвольте, да ведь столетье назад — это время усиленного продвижения русских в Казахстан и Среднюю Азию. Не в этом ли корень всего? Очевидно, эмир и хан, боясь потери власти, решили подогреть религиозные воинственные настроения против «неверных» русских.
— А знаете, — сказал Самсон Давидович, — в этом случае библейская легенда о Самсоне подошла как нельзя лучше. Ведь она гласит о том, что Самсон вырос в годы рабского унижения своего народа и посвятил свою жизнь мести поработителям — филистимлянам. Следовательно, его было легко изобразить как национального героя — патриота!
— Вполне согласен. И заметьте, что одни и те же легенды нередко оказываются широко распространенными у самых различных народов. Вспомните, герой даже недавнего народного эпоса шутник и мудрец Молла Насреддин считается уроженцем всех стран — от Индии до Марокко. Семь городов имеют его могилы. Значит, за легендой дело не стало, но все остальное, признаюсь, мне неясно.
— И самое непонятное — это несуразная форма гроба. Как они представляли себе великана? Где же в таком узком ящике могли поместиться его плечи?
— А не все равно, как фантазировать? Ведь не делать же им широкий ящик — тогда сложней было бы строить своды мавзолея, а воображаемому великану надо было придать какие-то действующие па воображение размеры, вот и сделали гроб в двадцать семь метров длиной.
— Ну нет, сто лет тому назад хоронить пустое место и этим поднимать религиозные чувства было уже трудно. Надо было что-то реальное хоронить. Да, кстати, ведь говорили, что там якобы действительно какие-то кости лежат. Но чьи они могут быть?
— Ну, тогда дайте, друзья, высказать свое мнение мне как географу и геологу, — сказал я. — Безусловно, хоронили не пустоту, а реальный скелет. Чей? Вы заметили, из чего состоит холм? Из ржавых песков и серых прослоев устричных известняков. Вы видели, что повсюду лежали небольшие створки ископаемых раковин этих устриц? Вот они, я взял их для определения. Это устрицы мелового периода. Как и современные, тик и ископаемые устрицы жили в морском мелководье. Такие ржавые пески тоже указывают па отложение их в мелководье в дельтах рек и на близость рек, сносивших их с суши, где были развиты тропические красноцветные почвы.
Меловой период, как и весь мезозой, был царством гигантских пресмыкающихся. В Ленинграде, в музее Всесоюзного геологического института, стоит один из таких скелетов более двадцати метров длины. Жившие на суше динозавры бывали и покрупнее. Одни из них — бронтозавры — достигали двадцати метров длины, другие — атлантозавры — превышали длиной двадцать семь метров. Реки при наводнениях могли снести их в море и захоронить в песках мелководья.
Вот вы, Николай Николаевич, говорили, что это не богатырь, а змея какая-то получается. А ведь действительно, именно в меловую эпоху жили и так называемые «морские змеи» — мезозавры, длина которых доходила как раз тоже до двадцати семи метров. Если предположить, что это похоронен скелет змееподобного узкотелого и малоголового мезозавра, тогда и ширина гроба в семьдесят сантиметров будет понятной.
— Да. но заметьте, Борис Александрович, ведь по библейской легенде Самсон был ослеплен, а по здешней ему отрезали ноги, но только по колени, очевидно, все же какие-то ноги должны быть и у вашего предполагаемого скелета, а если это морские змеи, значит у них совсем нет ног, — сказал Самсон Давидович.
— Нет, это были не змеи, а только змееподобные существа, с четырьмя небольшими конечностями вроде ласт. Да к тому же и у динозавров ноги были непропорционально туловищу невелики.
— Так, значит, вы думаете, что местный Самсон является не чем иным, как древним чудищем меловой эпохи?
— Вполне уверен в этом. И досадно, что его нельзя извлечь и изучить. Ведь до сих пор из всех наших пустынь одна Бетпак-Дала дарила нам фауну нижнетретичных ископаемых во главе с гигантским носорогом — индрикотерием. Кстати, он так был назван в честь древнейшего воспоминания русского народа о каком-то вымершем гиганте, о котором в былинах говорится, что «индрик зверь — всем зверям зверь». А здесь, очевидно, первая находка мелового гиганта и, возможно, морского и угодила прямо в святые. Интересно было бы выставить его в музее и развенчать этого «святого змия», которому до сих пор поклоняются.
Важно было не невежество, смешанное с политиканством прежних властителей Средней Азии. Важно то, что этим былым невежеством до сих пор, несмотря на так быстро растущую культуру узбекского народа, питаются религиозные предрассудки; что невежество остается червоточиной в сознании какой-то части населения, какими-то клопами, перевезенными в прекрасный новый дом нашей социалистической жизни из развалившейся старой лачуги тяжелого прошлого.
Да, видно, много еще надо поработать над сознанием людей, чтобы окончательно сошла эта старая ржавчина тяжелого прошлого. Правда, такие случаи редко встречаются в наши дни, но и с этими пережитками надо бороться до конца.
Тяжел был прежде труд земледельца в пустыне. Трудно было вспахать деревянной сохой с чугунным сошником (омач) сухую почву (вверху), (Фото 3. 3. Виноградова.)
Для орошения часто приходилось поднимать воду из глубоких каналов на поля примитивным водоподъемным колесом (чигирь), приводимым в движение животными.(Фото автора.)
Примитивны были прежде и орудия и жилища. Основная часть населения пустынь жила круглый год в кибитках, обтянутых войлоком.(Фото автора.)
Наиболее совершенным орудием молотьбы являлся деревянный зубчатый каток. (Фото автора.)