Киммерийцы, скифы и греки в Восточной Европе

ПОЯВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ ПИСЬМЕННЫХ СВИДЕТЕЛЬСТВ ПО ИСТОРИИ НАРОДОВ РОССИИ

С первых веков I тысячелетия до н. э. в истории тех регионов, которые составляют предмет нашего внимания, наступает новая фаза. Хотя сами коренные обитатели этих территорий все еще по-прежнему остаются на бесписьменной стадии, они оказываются в поле зрения более развитых цивилизаций — прежде всего древнегреческой, и в произведениях античных авторов мы обнаруживаем многочисленные и разнообразные сведения о народах Восточной Европы и даже об их более восточных соседях. Отрывочные сведения о народах, населявших в то время интересующие нас земли, встречаются и в древневосточных письменных памятниках. Во всех этих источниках мы впервые находим связанные с территорией России этнические наименования, некоторые сведения — отчасти исторические, отчасти легендарные — о происхождении обозначаемых этими этнонимами народов и другую информацию, в той или иной мере связанную с этнической историей. Поэтому начиная с указанного времени воссоздание древней этнической истории территории России базируется уже не только на данных археологии и лингвистики, но и на вербальных свидетельствах. Правда, необходимо иметь в виду инокультурную по отношению к описываемым народам принадлежность этих свидетельств, что, как уже отмечалось во введении, требует при их использовании не безоговорочного доверия к содержащимся в них сообщениям, а сугубо аналитического подхода.

ГРЕЧЕСКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ

Появлением таких источников мы обязаны в первую очередь процессу греческой колонизации побережья Черного моря. Прекрасные мореплаватели, греки рано начали осваивать обширные пространства Средиземноморья и ряд областей за его пределами. Судя по косвенным данным, в Черноморский бассейн они проникли довльно рано. Отголоски этих первых путешествий сохранились в эллинских мифах — к примеру, в знаменитом рассказе о путешествии возглавляемых Ясоном аргонавтов за золотым руном в Колхиду — область в Юго-Восточном Причерноморье; согласно одному из толкований, с Черным морем связаны и некоторые из легендарных странствований Одиссея, хотя эта точка зрения встречает и серьезные возражения со стороны тех, кто связывает маршруты плаваний Одиссея с западными областями известной грекам ойкумены. Как бы то ни было, определенными сведениями о далеких северных землях греки к началу I тысячелетия до н. э. уже располагали, и когда в VIII—VII вв. до н. э. начался процесс Великой колонизации — вызванного экономическими и демографическими причинами расселения эллинов по новым землям, — он не мог обойти и Причерноморье [Иессен 1947; Лапин 1966; АГСП, 1955, 23—30, и др.].

В собственно греческой исторической традиции освоение эллинами этого региона нашло краткое, неполное и отчасти легендарное по своему характеру отражение. Более полно освещают этот процесс многочисленные и разнообразные археологические данные. С конца XVIII в., после присоединения Черноморского побережья к России, здешние древнегреческие поселения активно подвергались раскопкам, сначала любительским и случайным, а по крайней мере со второй половины XIX столетия систематическим и вполне для того времени профессиональным. Продолжаются они и в наши дни.

Наиболее ранняя из известных нам по археологическим данным греческая колония в этом регионе возникла в середине VII в. в устье Днепро-Бугского лимана, на современном острове Березань (судя по геоморфологическим данным, тогда это был полуостров, отделившийся от материка лишь при последующем изменении конфигурации черноморских берегов). Вслед за ним на протяжении примерно столетия в разных районах Северного и Восточного Причерноморья, на территории современных Украины, России и Грузии, возник целый ряд крупных городов, позже обросших более мелкими поселениями преимущественно сельскохозяйственного характера. Одним из важнейших греческих центров в Причерноморье являлся город Ольвия на правом берегу Бугского лимана, основанный выходцами из ионийского Милета. Множество больших и малых поселений, основанных независимо друг от друга на обоих берегах Керченского пролива — на Керченском и Таманском полуостровах, со временем объединились в единое Боспорское царство со столицей в городе Пантикапее, располагавшемся на месте современной Керчи. Колонизации подвергся и западный берег Крымского полуострова. Наконец, в III в. до н. э. была основана самая северная из греческих колоний в Восточной Европе — располагавшийся близ устья Дона г. Танаис.

Память о древнегреческих колониях сохраняется в современной причерноморской топонимике, поскольку в ходе последовавшей за присоединением этих земель к России кампании по основанию новых городов многим из них были даны известные из античных сочинений древние названия: таковы Севастополь, Херсон, Одесса, Евпатория и т. п.

Правда, недостаток исторических знаний привел к тому, что почти все подобные названия были помещены не на своих исконных местах. Так, древний Себастополис находился не в Юго-Западном Крыму, где располагается его современный тезка, а на кавказском побережье, близ нынешнего Сухуми. Зато как раз на месте современного Севастополя, а не на Нижнем Днепре, как теперь, в древности находился Херсонес (средневековый Херсон). Одним из немногих современных городов, носящих подлинное имя своего античного предшественника, оказалась Феодосия.

Греческие общины, составившие население основанных на черноморском побережье городов, в соответствии с эллинскими обычаями старались сохранять — про крайней мере на первых порах — этническую чистоту своего состава. Но с самого начала своей истории они неизбежно вступали в разнообразные контакты с местным населением этого региона. Это требовалось уже для самого основания колоний. О том, как протекал процесс колонизации и как складывались при этом отношения переселенцев с аборигенами, нам известно немного. Одно время археологи настойчиво искали на месте большинства причерноморских эллинских городов следы местных поселений непосредственно предшествующего их основанию времени, стремясь показать, что колонии возникали на тех самых местах, которые уже были освоены прежними обитателями этих земель. Однако убедительных примеров такого рода по существу не обнаружено. Большинство колоний возводилось, очевидно, на не заселенных до того участках. У средневекового автора Стефана Византийского содержится сообщение, что место для основания Пантикапея было предоставлено его основателям скифским царем Агаэтом; правда, сам акт основания этого города в упомянутом сообщении приписан здесь сыну мифического царя Колхиды Эета, фигурирующего, в частности, в сказании об аргонавтах; поэтому определить, чисто легендарный или в какой-то мере исторический характер имеет это свидетельство, без дополнительной информации невозможно.

По-разному — то мирно, то достаточно конфликтно — складывались отношения греков с местным населением и в дальнейшем. Но так или иначе южные области Восточное Европы на протяжении примерно тысячелетия являлись ареной довольно тесных экономических, политических и культурных контактов носителей античной цивилизации с обитавшими здесь народами. В этих условиях античный мир не мог не проявлять к своей северо-восточной периферии пристального интереса, продиктованного как чисто прагматическими соображениями, так и духовными запросами греческой, а позже римской интеллектуальной элиты. Конечно, в глазах эллинского мира все эти народы были «варварами» — так традиционно определял античный мир носителей любой иной культуры, в том числе таких высокоразвитых, как египетская или иранская (как и противопоставление собственного народа «варварам четырех сторон света» в картине мира китайской цивилизации: [ср. Крюков 1984]). Но интерес к варварскому миру обусловил проникновение в античную литературу многочисленных сведений о нравах, обычаях и истории как тех народов, которые являлись непосредственными соседями греческих причерноморских колоний, так и тех, что обитали в более отдаленных областях северной части известной греко-римскому миру ойкумены (см. ниже о сходных явлениях в китайской традиции; сравнительный анализ «этнической классификации» у древних авторов см. в кн.: [Крюков и др. 1979, 268 и сл.]).

ЭТНОИСТОРИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ В АНТИЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Сведения эти разнообразны по содержанию, характеру подачи и мере достоверности. Чаще всего это краткие, брошенные мимоходом замечания, порой к тому же достаточно фантастические, восходящие к популярным во все времена и у всех народов рассказам о странностях далеких баснословных земель. Но иногда подобные сообщения, при всей своей краткости, содержат вполне реальные и весьма ценные сведения, поддающиеся согласованию с другими данными; однако для того, чтобы выделить такие по-настоящему информативные свидетельства из массы недостоверных утверждений, как правило, требуется большая сопоставительная и источниковедческая работа. Наиболее же ценными являются, конечно, античные сочинения иного рода — те, в которых содержится пространное и разностороннее описание тех или иных областей Восточной Европы и смежных с ней территорий Азии и их обитателей, описание, основанное либо на личных впечатлениях автора, либо на систематизации данных, почерпнутых из сочинений его предшественников на ниве античной науки и словесности.

Последнее обстоятельство особенно важно, потому что многие весьма ценные по содержанию древние сочинения до нас не дошли, и мы знаем о них лишь по более или менее многочисленным ссылкам в произведениях более позднего времени. К числу таких почти утерянных для нас авторов относится, к примеру, Гекатей Милетский (конец VI — начало V в. до н.э.), составивший обширное «Землеописание», постоянные ссылки на которое мы находим в античной и раннесредневековой литературе. Судя по этим ссылкам, Гекатею были известны — по крайней мере по названиям — многие народы Причерноморья, Северного Кавказа, более восточных областей Евразии, в иных контекстах в античной литературе вообще не упомянутые. Можно лишь предполагать, насколько ценным оказался бы этот труд в контексте рассматриваемой темы, сохранись он до наших дней, поскольку он позволил бы составить весьма подробную этногеографическую карту интересующих нас регионов. Дошедшие же до нас отрывки из него содержат по преимуществу лишь не локализуемые с достаточной достоверностью этнонимы и непригодны для реализации такой задачи.

Из сохранившихся античных сочинений важнейшим и наиболее ценным для исследователя истории народов, обитавших в древности на территории нынешней России, является, без сомнения, так называемый Скифский рассказ Геродота (V в. до н. э.), занимающий значительную часть четвертой книги его знаменитой «Истории» в девяти книгах. Практически общепризнано, что, готовясь к созданию своего фундаментального труда по истории греко-персидских войн и путешествуя по тем странам, где развертывались события, так или иначе, по его мнению, с этими войнами связанные, Геродот посетил и Северное Причерноморье. Существуют разные мнения насчет того, достиг ли он глубинных земель этого региона или ограничился пребыванием в Ольвии, но собранные во время этого путешествия сведения в совокупности с данными, почерпнутыми им у более ранних авторов, позволили ему детально описать многие стороны жизни народов Восточной Европы, в первую очередь скифов.

Интересные сведения о скифах и соседних с ними народах находим мы в трактате «О воздухе, водах и местностях», составление которого приписывается младшему современнику Геродота, известному древнегреческому врачу Гиппократу. Поскольку его авторство точно не установлено, данный источник иногда обозначается как сочинение Псевдо-Гиппократа (Ps.-Hipp.). В силу своих естественно-научных интересов, составитель трактата не только сообщает кое-какие сведения об обычаях народов Восточной Европы, но дает и описание их внешнего облика — своего рода антропологическую характеристику.

Другим крайне ценным источником являются посвященные северным областям известной античному миру ойкумены разделы «Географии» Страбона. Этот автор, живший на рубеже нашей эры, был прекрасно знаком с античной литературой о разных странах и народах, в том числе с огромным количеством ныне утраченных сочинений по этой тематике. Поэтому его труд полнее других известных нам древних источников освещает этнокультурную ситуацию, существовавшую на значительной части интересующей нас территории не только собственно в его время, но и на более ранних этапах истории. Более или менее подробные данные об этих землях мы находим в фундаментальном сочинении историка Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), у писателей римской эпохи Плиния Старшего (I в. н. э.), Аммиана Марцеллина (IV в. н. э.) и у некоторых других авторов. В конце XIX — начале XX в. замечательный российский ученый-классик В. В. Латышев составил и опубликовал почти исчерпывающую антологию античных свидетельств о народах Восточной Европы — «Известия древних писателей, греческих и латинских, о Скифии и Кавказе». В этом издании тексты соответствующих пассажей даны параллельно на языке оригинала (греческом или латинском) и в русском переводе [Латышев 1890—1906]. В

1947—1949 гг. русскоязычная часть антологии В. В. Латышева была переиздана на страницах журнала «Вестник древней истории» с добавлением некоторых — правда, немногочисленных — древневосточных источников и с комментариями, не всегда, впрочем, удачными. С 1992 г. санкт-петербургское издательство «Фарн» начало переиздание труда В. В. Латышева в виде отдельных выпусков, воспроизводящих журнальную публикацию. Существование этой антологии весьма способствовало привлечению античных источников к воссозданию древней истории — в том числе этнической — Восточной Европы.

Интерес тех античных авторов, в чьих сочинениях содержатся данные об областях, ныне входящих в территорию России и соседних с нею государств, не только к реалиям своего времени, но и к достаточно отдаленному прошлому, чрезвычайно важен для историка этих областей. Если сами античные сочинения об интересующих нас землях в массе своей никак не старше VI в. до н. э., то встречающиеся в них сообщения о более ранних эпохах — пусть даже краткие и разрозненные — позволяют углубить начало истории этих регионов, отраженной в вербальных источниках, еще примерно на два столетия. Правда, при работе с такими сведениями необходимы предельно критический подход, умение отделить сколько-нибудь достоверное историческое сообщение от сведений, существенно трансформированных мифоэпической традицией, из которой оно почерпнуто. Следует также отметить, что в силу хорошей археологической изученности территорий, попадавших в поле зрения античного мира, именно здесь мы встречаемся с ситуацией, обеспечивающей возможность весьма продуктивного сопоставления вербальных (причем разнохарактерных) и археологических данных по этнической истории. Одним из примеров подобного комплексного подхода к этно-исторической проблематике является интерпретация всего, что связано с древнейшим из известных нам по имени народов, зоной обитания которых была (или, по крайней мере, считалась в древности) Восточная Европа, а точнее Северное Причерноморье и, быть может, Предкавказье. Таким народом принято считать киммерийцев.

КИММЕРИЙЦЫ

Сложность этнокультурной идентификации этого народа и проблематичность самой исторической достоверности сохранившихся сообщений о нем определяются помимо всего прочего тем, что любой античный автор, упоминающий киммерийцев как обитателей Восточной Европы (за исключением, может быть, Гомера, увязка данных которого именно с интересующими нас регионами к тому же весьма проблематична), сам не застал их на исторической арене; в античной литературной традиции все, связанное с киммерийцами, — если не считать фрагментарных свидетельств об их пребывании в Малой Азии — описывается как события более или менее отдаленного прошлого, т. е. в лучшем случае — с чужих слов, если вообще не является плодом фантазии автора. Киммерийцы предстают здесь как прежние обитатели тех земель, которые известны античному миру под именем Скифии, т. е. области расселения скифов — народа, современного существованию греческих колоний в Причерноморье и хорошо античному миру известного. Именно в таком контексте киммерийцы фигурируют, в частности, в повествовании Геродота, содержащем самые подробные и составляющие некое смысловое целое сведения об этом народе. Согласно Геродоту (I, 103—106; IV, 11—13), скифы, вытесненные с исконной территории своего обитания, лежащей за пределами Северного Причерноморья, неким враждебным им народом (об этих событиях речь пойдет ниже, в связи с рассмотрением истории самих скифов), переместились в Причерноморье — туда, где застает их античная эпоха, и изгнали живших там до этого киммерийцев, после чего, преследуя их, перевалили через Кавказский хребет и оказались в Передней Азии. Там на протяжении довольно длительного срока они учиняли бесчинства и грабежи и даже на какое-то время установили свое господство. Военным набегам и грабежам подверглись некоторые азиатские земли и со стороны убежавших от скифов киммерийцев (см., например: Herod.,1,6,15—16). Эти события,согласно Геродоту,относятся ко времени не позднее VII — начала VI в. до н. э., т. е. отделены от его собственной эпохи по крайней мере полутора столетиями. Можно ли в таком случае считать его рассказ о них исторически достоверным? Мнение современных исследователей на этот счет далеко не единодушно (историю исследования данных античной традиции о киммерийцах см. в новейшей работе: Алексеев, Качалова, Тохтасъев 1993). А между тем рассказ о взаимоотношениях скифов и киммерийцев — это, по существу, первая страница этнической территории России, сохраненная в исторической традиции, а не реконструированная исключительно по историко-лингвистическим и археологическим материалам. Поэтому рассказ этот заслуживает внимательного анализа как с точки зрения проверки его достоверности, так и в плане демонстрации методики сопоставления повествовательных данных со свидетельствами иной природы.

Сам Геродот видел подтверждение его точности прежде всего в том, что на северном побережье Черного моря в его время существовали топонимы, как будто сохраняющие память о прежних жителях этой страны. Так, современный Керченский пролив греки именовали Боспо-ром Киммерийским; какие-то древние развалины в том же районе получили у них название Киммерийских стен; кроме того здесь же, по его сведениям, находилась «область, именуемая Киммерией», и некие Киммерийские переправы [Тохтасъев 1984]. Все это как будто свидетельствует, что киммерийцы в самом деле некогда здесь жили. Насколько, однако, весомы подобные доказательства?

В этой связи справедливо отмечалось, что ни один народ, как правило, не называет объекты на территории своего обитания собственным этническим именем — скорее подобные наименования присваивались иноэтничным населением [Дьяконов 1981, 94] — и что в данном случае перечисленные имена (к ним следует добавить существовавший на восточном берегу Керченского пролива греческий город Киммерий, упоминаемый целым рядом древних авторов) могли быть даны самими греками вследствие бытовавшего у них убеждения, что когда-то эту землю населяли киммерийцы. В действительности исконное местное название Керченского пролива, было, судя по всему, иным, и память о нем сохранилась в имени основанной на его западном берегу греческой колонии Пантикапей: в языках восточноиранской группы, на которых, как мы увидим ниже, говорило большинство туземных племен Причерноморья в то время, это имя означало «Рыбный путь» (то же имя — Пантикап — носила и одна из рек этого региона) [Абаев 1949, 175]. Название же Боспор — чисто греческого происхождения и прилагалось эллинами к разным проливам; наряду с Киммерийским существовал Боспор Фракийский, сохранивший это слово в своем названии до наших дней — это пролив Босфор, соединяющий Черное море с Мраморным. В обоих названиях прилагаемое к этому слову определение указывает, в земле какого народа данный пролив находится. Но поскольку, как явствует из всей античной традиции, самих киммерийцев осваивавшие берега Керченского пролива греки здесь уже не застали, его название, бытовавшее в античном мире, указывает лишь на существование в нем представления о прежних обитателях этих земель — представления важного, но не обладающего абсолютной этноисторической доказательностью. То же можно сказать о других «киммерийских топонимах» Северного Причерноморья. Но такое заключение при всей его логичности не проясняет, как же сформировалось и насколько достоверно само это представление.

Между тем в нашем распоряжении имеются другие, совершенно независимые от античной традиции, данные, свидетельствующие, что киммерийцы — не позднейший вымысел греков, а реально существовавший народ и что по крайней мере некоторые связанные с ними события, описанные в античной литературе, на самом деле имели место.

КИММЕРИЙЦЫ В ДРЕВНЕВОСТОЧНЫХ ИСТОЧНИКАХ

Как уже говорилось, Геродот сообщает, что киммерийцы и преследовавшие их скифы при своем передвижении пересекли Кавказ и оказались в Передней Азии. Многочисленные подтверждения пребывания обоих этих народов на территории древних ближневосточных государств обнаружены в древневосточных клинописных текстах [Иванчик 1996],

в которых они называются соответственно гимирри и ишкуза (встречаются в восточных источниках и другие формы этих этнонимов, но все они, без сомнения, передают те же названия, которые известны нам из античной традиции). Конечно, здесь мы не найдем такого связного повествования о событиях киммерийской истории, какое имеется у Геродота. Но при всей разрозненности и фрагментарности содержащихся в этих текстах сведений они по сравнению с античными данными обладают тем достоинством, что относятся к тому самому времени, о котором повествуют. Идентичность наименования обоих этих народов в восточных и античных источниках неоспоримо свидетельствует о том, что эти этнонимы не выдуманы составителями соответствующих текстов, а восходят к самоназваниям соответствующих народов.

Древнейшие из ассирийских свидетельств о киммерийцах датируются предпоследним десятилетием VIII в. до н. э. и содержатся в письмах к ассирийскому царю Саргону II от наследного принца Синаххериба. В них сообщается о походе урартского царя в страну Гамир (т. е. в землю киммерийцев) и о жестоком разгроме, который он там претерпел.

Судить о местонахождении этой страны на основе упомянутых сообщений можно лишь по косвенным данным. Высказывалось мнение, что страна Гамир, с которой воевали урарты, — это те же северопричерноморские земли, которые приписывает киммерийцам более поздняя античная традиция [Махортых 1994, 17]. Однако никаких исторических или археологических доказательств того, что урартское войско когда-либо пересекало Кавказский хребет и достигало столь отдаленных для него северных земель, не существует. Более вероятно, что в данном контексте речь идет о какой-то области к югу от Кавказа. Некоторые исследователи помещают «страну Гамир» в Центральном Закавказье; другие обращают внимание на то, что практически в то же время ассирийские надписи фиксируют присутствие киммерийцев по соседству с государством Манна в окрестностях озера Урмия (совр. Резайе), и не исключают, что в обоих случаях имеется в виду одна и та же территория их пребывания. На сегодняшний день вопрос о локализации этой страны остается дискуссионным. Однако упомянутые свидетельства не теряют от этого своей исключительной важности, поскольку, во-первых, доказывают историчность самого народа киммерийцев, а во-вторых, подтверждают сообщение Геродота и других античных авторов о пребывании их в Передней Азии.

Содержатся в этих текстах и некоторые киммерийские личные имена, принадлежащие вождям действовавших в Передней Азии киммерийских отрядов. Так, здесь упомянут Дугдамми, отождествляемый обычно с вождем киммерийцев Лигдамисом, фигурирующим в рассказе Страбона (I, III, 21) о взятии киммерийцами Сард — столицы Лидийского государства в Малой Азии, а также Теушпа и Сандакшатру. Предпринимались неоднократные попытки выяснить языковую природу этих имен и таким путем установить этническую принадлежность самих киммерийцев. При этом преобладающей в течение долгого времени была их трактовка на основе иранских корней. Особенно большое значение для формирования этой точки зрения имело имя Сандакшатру, в составе которого усматривали наличие иранского слова хшатра — 'власть', широко распространенного в именах представителей социальной верхушки ираноязычных народов. Но сейчас признано, что клинописный текст допускает и иное чтение этого имени — Сандакурру, исключающее такое толкование. Зато в его составе угадывается имя малоазий-ского бога Санды, что может указывать на соответствующее происхождение имени в целом [Иванчик 1996, 127 сл.]; высказано предположение о малоазийских корнях имени и отца Сандакурру — Дугдамми [Там же, 122—124]. Поскольку указанные киммерийские вожди действовали как раз на территории Малой Азии, наличие у них таких имен вполне вероятно вне зависимости от этнической принадлежности самих киммерийцев, и решать эту проблему следует с опорой на весь комплекс разноприродных данных. Пока что она остается дискуссионной.

О чем древневосточные источники не говорят ни слова — это о том, откуда киммерийцы пришли в этот регион. Иными словами, ответа на главный для нашей темы вопрос: в самом ли деле названный народ является древнейшим известным нам по имени обитателем нынешней территории России или это позднейшая выдумка греческих авторов, — мы здесь не находим.

В древневосточных клинописных документах упоминания действующих в пределах Передней (в том числе Малой) Азии киммерийцев (гимирри), а также исторически связанных с ними в повествовании Геродота скифов (ишкуза) неоднократно встречаются и позже, в VII в. до н. э. Эти народы были известны и составителям первых книг Ветхого Завета. Память о штурме киммерийцами столицы Лидийского царства в Малой Азии — города Сарды — сохранилась также в античной литературе (например, в приведенной Страбоном, XIV, I, 40 строке поэта VII в. до н. э. Каллина), что неудивительно, потому что именно на этом этапе малоазийской эпопеи киммерийцев жители греческих городов Ионии — западного побережья Малой Азии и прилегающих островов — вступили с ними в непосредственное соприкосновение. Однако за исключением не поддающейся однозначному толкованию фразы о разбитом царем Асархаддоном киммерийском вожде Теушпе, содержащейся в одном из ассирийских документов и гласящей, что «место [обитания] его далеко», никаких согласующихся с античной традицией или опровергающих ее указаний на то, где же находилась исконная территория этого народа до его появления в странах древнего Ближнего Востока, мы в источниках, синхронных собственно киммерийскому времени, не обнаруживаем. Более того, между древневосточными свидетельствами о киммерийцах и скифах в Передней Азии и рассказами античных писателей об этих событиях имеются и некоторые расхождения.

Так, по данным Геродота, киммерийцы и преследующие их скифы появляются в Передней Азии практически одновременно — тогда, когда в древневосточном государстве Мидии правит царь Киаксар. Хронология мидийской истории сама по себе дискуссионна, но, какой бы из существующих ее вариантов мы ни приняли, речь должна идти об отрезке между второй половиной VII и началом VI в. до н. э. Продолжительность господства скифов в Передней Азии, согласно тому же рассказу, составила 28 лет (Herod., I, 106; IV, 1), после чего скифы якобы возвратились в Причерноморье. Таким образом, в описании Геродота вся история появления скифов в Восточной Европе, изгнания ими оттуда киммерийцев и киммерийско-скифской переднеазиатской эпопеи составляет достаточно компактный блок событий, связанных друг с другом причинно-следственной связью. Между тем ассирийскими клинописными текстами надежно засвидетельствовано присутствие скифов на территории древневосточных государств не позже 70-х годов VII в. до н. э. [Иванчик 1996, 185], а киммерийцы, как уже говорилось, были известны там еще в конце VIII века. В свете этого было высказано предположение, что Геродот в своем рассказе несколько спрессовал события, которые в действительности заняли в истории больший промежуток времени. Но коль скоро это так, то под сомнение должен быть поставлен тезис о столь тесной причинно-следственной связи между всеми перечисленными событиями, а значит, созданная на основе античной традиции историческая (в том числе этноисторическая) реконструкция требует по меньшей мере определенной коррекции.

Более того, ряд подобных несоответствий вообще породил у многих современных исследователей скептическое отношение к заимствованному из сравнительно поздней античной литературной традиции представлению о киммерийцах как о народе, некогда обитавшем в Восточной Европе, а точнее — в Северном Причерноморье. По мнению этих ученых, исторически достоверны лишь свидетельства об их пребывании в Передней Азии [Алексеев, Качалова, Тохтасъев 1993]. Этот скепсис усугубляется еще и тем, что многие сообщения греческих авторов об этом народе приобрели в известной мере мифологическую окраску: в киммерийцах стали видеть символ далеких северных земель, обитателей едва ли не загробного, потустороннего мира. Соответственно, локализация киммерийцев в ряде случаев вообще оторвалась от какой бы то ни было реальной почвы, и их стали поселять повсюду, где мыслился вход в подземный мир (ср., например, свидетельство Страбона V, IV, 5, сообщающего, что местность у залива Аверн в Италии «считали Плутоновой, полагая, что там живут киммерийцы»). Но вопрос состоит в том, связались ли в представлениях греков киммерийцы с подземным миром вследствие их действительного обитания на дальнем, по греческим масштабам, севере или же, напротив, их приурочили к далекому Северному Причерноморью по той причине, что этот народ мыслился связанным с загробным миром. В таких условиях исследователи, естественно, обращаются к привлечению археологических материалов, ища в них ответа на ключевой вопрос о реальности или чисто легендарной природе данных о восточноевропейских киммерийцах. Однако археологический аспект киммерийской проблемы неразрывно связан с проблемой скифской, поскольку определяющим для понимания этнокультурной ситуации здесь оказывается все тот же рассказ Геродота о вытеснении киммерийцев скифами из Причерноморья. Поэтому прежде, чем обратиться к поискам археологических следов киммерийцев, необходимо проанализировать, как понимаются в данном контексте скифы, тем более, что в отличие от полулегендарных, как мы убедились, причерноморских киммерийцев, этот народ в самом деле является первым достоверно засвидетельствованным на территории России.

СКИФЫ

Из всех народов, обитавших в древности на интересующем нас пространстве, скифы являются одним из самых известных. Но несмотря на это, обращаясь к их истории, мы сталкиваемся с целым клубком дискуссионных, а порой и взаимоисключающих точек зрения. По справедливому замечанию одного из нынешних исследователей, «почти все проблемы современной скифологии остаются спорными, и ни одна из них не получила еще однозначного решения» [Куклина 1985, 16]. Однако именно поэтому скифская проблема должна привлечь особенно пристальное наше внимание: на ее примере лучше всего можно продемонстрировать бытующие в современной науке подходы к решению вопросов древней этнической истории, методы интерпретации разно-природных данных и их согласования между собой. Особое внимание, уделяемое скифам на страницах этой книги, правомерно еще и потому, что историю почти всех других древних обитателей интересующих нас территорий античные авторы рассматривают именно через призму соотношения этих народов со скифами.

Необычайный интерес античного мира к скифам объясняется прежде всего тем, что именно с ними наиболее тесно контактировали поселившиеся в Северном Причерноморье греки. Практически одновременно с основанием первых эллинских колоний греки столкнулись со скифами и у себя на родине, поскольку в том же VII в. до н. э. скифские отряды, вторгшиеся, как уже говорилось, в Переднюю Азию, достигли Восточного Средиземноморья и оказались в поле зрения жителей городов Ионии. На протяжении ряда последующих столетий скифы и греки жили в Северном Причерноморье бок о бок. Следствием их многообразных контактов явилось пристальное внимание эллинского мира к этому народу и достаточно полное освещение его истории и обычаев в греческой литературной традиции. Возросшая на этой традиции средневековая ученость прочно закрепила за Восточной Европой имя Скифии, употреблявшееся почти до нового времени, хотя реально после III в. н. э. скифы с исторической арены исчезли совершенно. По существу, именно к средневековью восходят характерные для ранних этапов исторической науки попытки искать в скифах корни русского народа. Так, М. В. Ломоносов в своих поисках «древних родоначальников нынешнего российского народа» полагал, что «среди них скифы не последнюю часть составляли». Один из поздних отголосков такого представления мы находим, к примеру, в стихах Валерия Брюсова («Мои отдаленные предки!» — обращался к скифам поэт); периодически оно возрождается в околонаучной литературе даже в наше время.

Между тем давно и надежно установлено, что по крайней мере в языковом отношении преемственность между скифами и восточнославянскими племенами отсутствует: скифы принадлежали к тому крупному массиву ираноязычных народов, который, как уже говорилось в предыдущей главе, на протяжении многих столетий составлял основную массу населения евразийского степного пояса или по крайней мере западной его части. Известный российский лингвист В. И. Абаев проанализировал весь доступный нам лингвистический материал, связанный со скифами и родственными им в этнолингвистическом отношении сарматами, о которых речь будет далее: сохранившиеся в сочинениях античных авторов и в греческих и латинских надписях из городов Причерноморья их личные имена, этнонимы, топонимы. На этой базе он смог составить «Словарь скифских основ» и охарактеризовать ряд особенностей фонетики, морфологии и словообразования в скифо-сармат-ских наречиях [Абаев 1949, 147 ел.; повторная публикация: Абаев 1979, 272 ел.]. Это позволило ему еще в 1949 г. сформулировать вывод, что в этом материале «все, что не объяснено из иранского, в большинстве вообще не поддается объяснению» и что, анализируя языковую ситуацию на юге Восточной Европы в скифо-сарматскую эпоху, «с научной достоверностью мы можем говорить только об иранском [языковом элементе. — В. П., Д. Р.]».

Правда, в последнее время академик О. Н. Трубачев в ряде работ предпринял попытку обнаружить в том же материале следы индо-арийских языков [см.: Трубачев 1999]. В свете сказанного в предыдущей главе о локализации прародины индоарийских народов подобная гипотеза в принципе вполне правомерна. Однако при ее оценке следует иметь в виду крайне высокую степень близости древних иранских и индоарийских языков, которая в большинстве случаев не позволяет расчленить их следы — особенно в предельно фрагментированном материале; если же в скифо-сарматских языковых остатках все же обнаруживаются диагностические с этой точки зрения признаки, они практически все без исключения указывают на специфически иранский характер дошедших до нас слов [подробнее см.: Грантовский, Раевский 1984].

СКИФЫ И «СКИФЫ» В АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ

Кто же такие скифы в понимании античного мира, каковы пределы территории их обитания? Всмотревшись в принципы употребления этого названия в античной литературе, мы легко убедимся, что у разных авторов или даже у одного и того же автора в разных контекстах оно имеет различное содержание. Так, для Геродота, как правило, скифы — вполне конкретный народ, населяющий причерноморские и приазовские степи между Истром (Дунаем) и Танаисом (Доном). Уже земля соседнего с ними и родственного им народа савроматов, обитающих к востоку от Танаиса, для него определенно не скифская земля (IV, 21), и он достаточно внимателен к разграничению скифских племен (которых он знает несколько, о чем ниже) и всех прочих, нескифских, народов. Лишь однажды (VII, 64) он называет скифами один из среднеазиатских народов, вместе с тем причисляя его к сакам и отмечая, что персы всех скифов называют саками, что, судя по древнеперсидским надписям, соответствует действительности.

Зато другие авторы используют тот же этнический термин «скифы» в совершенно ином значении. К примеру, Диодор в рассказе о начале скифской истории сообщает, что после обретения могущества этот народ разделился на множество ветвей, из которых «одни были названы саками, другие массагетами, некоторые аримаспами и подобно им многие другие» (II, 43, 5). Все эти народы знает и Геродот, но если в его описании они предстают как особые, нескифские, то для Диодора они же выступают как различные этнические подразделения единого массива скифов. О существовании наряду со скифами, живущими в Северном Причерноморье, также и других скифов — тех, которые обитают к востоку от Гирканского (Каспийского) моря, говорит Страбон (XI, VIII, 2). Представление о двух Скифиях — Европейской и Азиатской — с большей или меньшей отчетливостью проявляется в сочинениях и многих других античных авторов.

Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, уже отмечавшейся во введении: один и тот же этноним в разных контекстах служит для обозначения этнических (а порой и псевдоэтнических) совокупностей различного таксономического уровня, и это обстоятельство свидетельствует, что этноисторическую картину, заимствуемую из древних текстов, нельзя воспринимать как вполне адекватное описание реальности — она требует аналитического подхода. Отражают ли оба охарактеризованных варианта понимания этнонима скифы применение этого термина самими обитателями Евразии в качестве самоназвания? Называли ли сами себя скифами и конкретный народ, обитавший в то время на юге Восточной Европы, и множество народов, живших достаточно далеко друг от друга, и если да, то свидетельствует ли это о родстве всех этих народов между собой? Здесь следует принять во внимание два обстоятельства: во-первых, существование общего самоназвания предполагает высокую степень осознания своего этнического единства, а для бесписьменного общества столь ранней эпохи существование единого этнического самосознания у обитателей обширных пространств Евразии — приблизительно от Дуная до Памира — представляется весьма проблематичным; во-вторых, наши сведения об этнонимии этого региона почерпнуты исключительно из инокультурных источников, и нельзя исключать, что расширительное значение этнонима отражает его использование греками в качестве обобщающего термина. Собственно, именно об этом еще в древности писал Страбон (I, II, 27), согласно которому «известные народы северных стран назывались одним именем скифов или номадов... ибо вследствие неведения отдельные народы в каждой стране подводились под одно общее имя».

Существовали объективные причины для такого превращения конкретного этнонима в обобщающий термин. Большинство народов, именуемых античными авторами скифами, обладали сходным бытовым и хозяйственным укладом — это были кочевники, номады. Эта близость нашла выразительное отражение и в археологических материалах, описываемых ниже и демонстрирующих значительное сходство материальной культуры того времени на широком пространстве Евразийского степного пояса и смежных с ним областей. Что касается выбора в качестве такого обобщающего термина именно самоназвания скифов, то ведь именно этот народ греки узнали раньше и лучше, чем всех других жителей этого региона. Однако это лишь умозаключение, основанное на общих соображениях. Проверить его в какой-то мере позволяют археологические материалы, к которым мы обратимся ниже. В самой же античной традиции мы находим свидетельство, на первый взгляд как будто подтверждающее представление о непосредственном родстве скифов, по крайней мере, с некоторыми народами более восточных регионов. Оно содержится в сообщениях о происхождении скифов.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ СКИФОВ ПО ДАННЫМ АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ

Между сообщениями разных античных авторов о начале скифской истории имеются определенные расхождения, но основная канва в них совпадает.

Пожалуй, наиболее связным и детализированным является так называемый третий рассказ Геродота на этот счет. Приведя две чисто мифологические версии толкования этой темы, где повествуется о происхождении скифов непосредственно от богов и мифических героев (Herod., IV, 5—10), историк приступает к изложению третьей версии, которой он сам, по его собственным словам, наиболее доверяет. Согласно этой версии, скифы, изначально жившие «в Азии», вследствие давления на них со стороны народа массагетов перешли реку Араке и вступили в землю, до этого заселенную киммерийцами; далее следует уже приведенное нами повествование о вторжении киммерийцев и скифов в Переднюю Азию. В подтверждение своего рассказа Геродот приводит свидетельство из не сохранившегося до наших дней сочинения автора VII в. до н. э. Аристея Проконнесского, согласно которому причиной появления скифов в земле киммерийцев была цепная реакция миграций, вызванных рядом межэтнических конфликтов: живущие на самом краю обитаемой земли одноглазые люди аримаспы вытеснили народ исседонов с его территории, исседоны потеснили скифов, а те в свою очередь изгнали киммерийцев, живших «у южного моря». Примечательно, что если у Геродота скифов вытесняют с прежнего места обитания массагеты, то Аристей виновниками этого переселения называет исседонов. Об этом расхождении нам еще придется говорить далее.

Во многом близка к приведенным рассказам версия Диодора Сицилийского (II, 43). Он, правда, не упоминает ни давления на скифов со стороны какого-либо народа, объясняя интересующее нас переселение (точнее — расселение) ростом их могущества, ни вытесненных ими киммерийцев, но также отмечает, что скифы, поначалу обитавшие в очень незначительном количестве у реки Араке, затем распространились до Кавказа и Танаиса (реки Дон), а потом и до Фракии (страны на Балканском полуострове), после чего совершили поход по землям древневосточных царств вплоть до Египта. Как видим, последовательность событий здесь та же самая. Отголоском этих же представлений является сообщение Страбона (XI, II, 5) об изгнании киммерийцев скифами из области, где основан город Пантикапей, т. е. опять-таки из Северного Причерноморья. Правда, о самих скифах здесь же говорится, что они были изгнаны основавшими Пантикапей эллинами, т. е. имеется в виду не причина появления скифов в земле киммерийцев, а события более поздние, но композиционный прием — описание цепи миграций, вызванных давлением народов друг на друга, — сохранен.

Итак, античная традиция рисует восточноевропейских скифов как пришельцев из Азии. На этом в значительной мере и основано широко распространенное в современной науке представление об их родстве с более восточными народами, перекликающееся с отмеченным расширительным значением их этнического имени. Отсюда же — образ азиатов с раскосыми очами в известном стихотворении «Скифы» Александра Блока. Между тем уже со времен первых раскопок скифских погребальных курганов Причерноморья в первой половине XIX в. принадлежность скифов по антропологическим, расовым характеристикам к европеоидам является надежно установленным фактом — как по костным останкам, так и по изобразительным данным. Представление о них как о раскосых монголоидах — не более, чем дань традиции, сформировавшейся под влиянием оценки более поздних миграционных волн, периодически накатывавшихся в восточноевропейские степи с востока, — гуннов, тюрков, монголов.

Да и сам вопрос, как понимать ту «азиатскую» прародину скифов, о которой повествует античная традиция, не имеет однозначного решения. Дело в том, что эллинский мир в качестве границы между Европой и Азией рассматривал Дон-Танаис и Керченский пролив, а потому на роль такой прародины теоретически вполне может претендовать даже столь близкая восточная периферия Причерноморья, как степи волж-ско-донского междуречья. Сами античные авторы называют лишь два ориентира, по которым можно конкретизировать ее локализацию: реку Араке, близ которой скифы якобы обитали первоначально, и название народа, под нажимом которого началось скифское продвижение на запад.

Упоминаемый здесь Аракс — это, конечно, не современная одноименная река в Закавказье. Впрочем, в свое время было высказано суждение, что именно закавказский Араке здесь и подразумевается, поскольку Геродот якобы смешал сведения о первичном появлении скифов в Европе и об их возвращении сюда через Закавказье после переднеазиат-ских походов, при котором они в самом деле должны были пересечь одну из крупнейших закавказских рек [Клейн 1975]. Однако эта гипотеза не слишком убедительна: ведь Диодор, также, как мы видели, называющей бассейн Аракса в качестве места первоначальной локализации скифов, четко различает разные этапы передвижений этого народа — их уход от Аракса и вторжение в Переднюю Азию. При этом его рассказ в целом настолько самостоятелен, что усматривать в нем просто повторение ошибки Геродота нет оснований. К тому же у самого Геродота в других контекстах упоминается, без сомнения, и иной, не закавказский, Араке — например, как река, которая впадает в Каспийское море и за которой живут массагеты, занимающие закаспийскую равнину (I, 201—202, 205, 209 и др.); последний момент очень важен для нас в связи с упоминанием натиска именно этого народа как причины начала переселения скифов. В массагетском Араксе часто видят Амударью или результат смешения представлений о двух крупнейших реках За-каспия — Амударье и Сырдарье. Но возможно и иное объяснение, о котором мы скажем чуть ниже (обзор точек зрения на проблему идентификации упоминаемой у древних авторов реки Араке см. в: Куклина 1985, 114 сл.).

Что касается народа, вытеснившего скифов с их прародины, то Геродот, приписывая эту роль как раз массагетам, сам же приводит рядом и отличное мнение Аристея, объяснявшего миграцию скифов натиском исседонов. Тот же Геродот считает два эти народа соседними — по его словам (I, 201), они живут друг напротив друга, так что это расхождение не дает большого территориального разброса в локализации прародины скифов. Но смысловое различие здесь налицо, и недавно было высказано мнение [Алексеев 1992, 13], согласно которому, хотя Геродот использует свидетельство Аристея в подтверждение собственных данных, от его внимания попросту ускользнуло, что в действительности он и Аристей говорят о разных миграциях скифов: под натиском исседонов они якобы впервые появились в Европе около VII в. до н. э., а массагеты вытеснили сюда в последней трети VI в. какую-то новую волну азиатских кочевников. Следует, впрочем, отметить, что сам тезис об этой повторной миграции в Причерноморье в скифскую эпоху в письменных данных никаких подтверждений, помимо указанного расхождения между свидетельствами Аристея и Геродота, не находит, и сторонники этой гипотезы опираются в основном на толкование археологического материала; но подобная его интерпретация встречает серьезные возражения у многих специалистов, так что вопрос пока остается дискуссионным. Как бы то ни было, можно утверждать, что, по представлениям Геродота, прародина скифов находилась непосредственно рядом с землей исседонов или вблизи от нее. Самих исседонов Геродота, судя по тому, в одном ряду с какими народами он их упоминает в другой части своего повествования (IV, 21—26 и др.), следует, очевидно, локализовать не далее Южного Урала или южных областей Западной Сибири, хотя у более поздних авторов — например, Птолемея — тот же этноним иногда прилагается и к гораздо более восточным народам, соседящим едва ли не с Китаем. О локализации всех этих народов речь еще пойдет в дальнейшем.

В свете сказанного нельзя пройти мимо давно существующей точки зрения, что Араке, близ которого помещают исконные земли скифов Геродот и Диодор, — это Волга, тем более, что Птолемей упоминает сходное древнее ее название — Ра. Однако этот фонетический аргумент сам по себе не выглядит слишком убедительным. Приходится признать, что, опираясь исключительно на данные о реке Араке, содержащиеся у древних писателей, ответить на вопрос, насколько достоверны данные античной традиции о начале истории скифов и, если в целом они достоверны, то откуда же именно скифы пришли в Северное Причерноморье, очевидно, невозможно — необходимо учитывать весь комплекс разнородных и разноприродных данных, в той или иной мере связанных с этой проблемой. Естественно, что особенно важное значение здесь приобретают археологические материалы.

ПОЯВЛЕНИЕ СКИФОВ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ В ЗЕРКАЛЕ АРХЕОЛОГИИ

Первый курган в Северном Причерноморье, который можно связывать со скифской эпохой, был раскопан еще в 1763 г. близ города Елисаветграда; в науку он вошел под именем Литого кургана, или Мельгуновского клада [Придик 1911]. Во второй половине XIX и начале XX в. в причерноморских степях был исследован целый ряд наиболее крупных — так называемых царских — курганов, возведенных в древности над могилами представителей высшей скифской знати, а во второй половине нашего столетия систематическим раскопкам подверглись многочисленные курганные могильники рядовых скифов. В итоге археологический облик восточноевропейских скифов известен нам достаточно хорошо. Однако следует отметить одно любопытное обстоятельство: хотя скифский период в истории Северного Причерноморья занимает несколько столетий, подавляющее большинство обнаруженных археологами скифских погребений относятся к сравнительно краткому отрезку скифской истории — к IV в. до н. э. Погребения VII— V вв., несмотря на интенсивные поиски, насчитываются в лучшем случае десятками. Тем не менее сопоставление сделанных в них находок с древностями IV в. до н. э. позволило специалистам составить представление о материальной культуре скифов в ее динамике. Это представление и было положено в основу поиска истоков этой культуры и, соответственно, подхода археологов к проблеме происхождения скифов.

При взгляде на ту картину начала скифской истории, которую можно почерпнуть из античной традиции и которую мы обрисовали выше, создается полное впечатление, что именно здесь можно найти наиболее выразительный пример такой этноисторической ситуации, которая вполне четко отражается в археологических данных. В самом деле, к чему сводится эта картина? Северное Причерноморье на определенном этапе населено племенами киммерийцев. Затем сюда приходит вытесненный из какой-то области, лежащей во всяком случае восточнее Дона, новый народ — скифы. Следствием столкновения между этими народами становится тотальный уход киммерийцев в Переднюю Азию; там же на какое-то время оказываются и скифы (или определенная их часть). Спустя некоторое время скифы возвращаются в Восточную Европу и на несколько столетий становятся основными обитателями большей части причерноморских степей.

Если исходить из охарактеризованных в первой главе принципов соотношения археологической культуры и этноса, та же картина, выраженная языком археологии, выглядит так: в доскифское время на интересующей нас территории должна прослеживаться некая культура, которую следует соотносить с киммерийцами; затем происходит радикальная смена культурного облика региона, причем непременным признаком новой появившейся здесь культуры должно быть ее существование в предшествующее время где-то «в Азии» (в том понимании, какое свойственно античному миру, т. е. за Доном); тогда мы вправе связывать ее со скифами. Подтверждением правильности такой этнической атрибуции обеих этих культур могло бы служить наличие археологических следов пребывания их носителей в землях к югу от Кавказского хребта — как отражение киммерийско-скифских вторжений в Переднюю Азию. В таком виде задача поисков археологических следов киммерийцев и скифов выглядит достаточно простой, поскольку нам как будто известны время и место интересующих нас этнокультурных процессов и их характер.

По существу именно такое толкование целиком преобладало в науке на первых порах накопления археологических данных, а во многом сохраняется и в наши дни. Дело в том, что примерно с VII в. дон. э., т. е. как раз с той эпохи, когда, согласно античной традиции, скифы продвинулись из Азии в Северное Причерноморье, на всем пространстве евразийского степного пояса получили распространение во многом однотипные памятники. Это преимущественно погребальные курганы, содержащие захоронения воинов-всадников. Погребальный инвентарь в них также обнаруживает значительное сходство. Более всего оно проявляется в предметах, получивших название скифской триады: в вооружении, элементах конского убора и в произведениях искусства, выполненных в так называемом скифском зверином стиле. Ряд исследователей склонен причислять к общим для всего степного пояса элементам культуры и еще некоторые категории инвентаря — бронзовые котлы, каменные плоские блюда и некоторые другие. Комплексы, содержащие перечисленные элементы, известны на огромном пространстве степей от Северо-Западного Причерноморья до Минусинской котловины на Верхнем Енисее и даже до провинции Орд ос в Китае. Получили они распространение и в смежных со степями лесостепных и горных регионах — например, на Алтае и Памире. Поскольку в общих чертах зона их распространения совпадает с той территорией, с которой античная традиция связывает расселения скифов в упомянутом выше широком значении этого названия, памятники подобного типа часто именуют скифскими, а все оставившие памятники такого типа люди воспринимались как единый народ — скифы. В соответствующем ключе трактовалась и проблема поисков археологических следов того переселения скифов из Азии, о котором сообщают Аристей, Геродот, Диодор. При таком подходе задача состояла лишь в том, чтобы определить, где именно подобная культура сложилась ранее всего.

К примеру, в 1960-х гг., после исследования на Нижней Сырдарье курганных могильников Тагискен и Уйгарак, была высказана мысль, что прародину скифов следует искать в Средней Азии [Толстое, Ити-на 1966, 174]. С открытием в 1970-х гг. в Туве замечательного кургана Аржан, содержащего погребение вождя крупного племенного объединения [Грязное 1980], возникла концепция формирования скифов и их культуры именно в этом глубинном районе Центральной Азии [Тере-ножкин 1976, 210—211]. Правда, вопрос о времени сооружения кургана Аржан является предметом полемики, причем предлагаемая его датировка колеблется между IX и VII веками до н. э. Острота этой дискуссии вполне объяснима: ведь от принятой даты зависит, можно ли видеть в центральноазиатских памятниках аржанского круга указание на локализацию здесь прародины скифов.

Так или иначе появление скифов в Причерноморье, описанное в античной традиции, сторонники этой концепции соотносят с распространением здесь той самой представленной курганными воинскими погребениями якобы единой культуры, для которой характерны предметы «скифской триады» и которая обнаружена во многих областях Евразии. На юге Восточной Европы подобные памятники появляются примерно во второй половине VII в. до н. э. (такова принятая теперь их нижняя, ранняя дата, хотя раньше была распространена их датировка рубежом VII—VI или началом VI в. до н. э.), что в общем совпадает с картиной появления скифов здесь незадолго до их вторжения в Переднюю Азию, нарисованной Геродотом.

Что касается восточноевропейских памятников, которые можно было бы связать с киммерийцами, то сторонники изложенной точки зрения считают таковыми так называемые памятники черногоровско-новочер-касского типа — предшественники скифской культуры на юге Восточной Европы, датируемые в целом IX—VII вв. до н. э. Их атрибуция как археологических следов киммерийцев получила в отечественной археологии очень широкое распространение [см., например: Тереножкин 1976; Махортпых 1994]. Одно время все их рассматривали как в целом единый культурный массив, позже черногоровские и новочеркасские комплексы стали трактовать как два хронологически последовательных этапа одной культуры, теперь преобладает их четкое типологическое, пространственное и этнокультурное разграничение, о чем речь пойдет чуть ниже.

Можно заметить, что изложенная концепция отличается завершенностью, логичностью и стройностью и, на первый взгляд, целиком согласуется с античной нарративной традицией о смене киммерийцев скифами в Северном Причерноморье. Но при внимательном подходе в ней, однако, обнаруживаются уязвимые места, что приводит к созданию принципиально различных археологических реконструкций картины происхождения скифов и киммерийско-скифских взаимоотношений.

Начать с того, что далеко не все исследователи согласны трактовать VII в. до н. э. как время коренного изменения культурного облика Северного Причерноморья, который можно было бы объяснять радикальной сменой обитателей этого региона. Так, известный российский археолог М. И. Артамонов [1974, 13] утверждал: «Археология не знает ни о каком вторжении нового населения в Северное Причерноморье, которое могло бы соответствовать появлению скифов и вытеснению киммерийцев, после... распространения срубной культуры к западу от Волги и вытеснения ею предшествующей катакомбной культуры, но оно относится не к VIII—VII вв. до н. э., а к значительно более раннему времени — к последней трети II тысячелетия до н. э.» Связывая именно этот археологически засвидетельствованный процесс смены культур на юге Восточной Европы с описанными у Аристея и Геродота событиями киммерийско-скифской истории и приписывая, соответственно, катакомбную культуру киммерийцам, а срубную — скифам, исследователь, таким образом, существенно корректировал ту хронологию этих событий, которая отражена в античной и древневосточной традициях. При таком понимании археологические следы скифов следует искать в Европе задолго до появления здесь памятников того типа, который связывается со скифами применительно к более поздним эпохам, а процесс формирования древностей, обычно причисляемых к характерным признакам скифской культуры, приходится локализовать не где-то далеко на востоке, а непосредственно на юге Восточной Европы.

Трактовка катакомбных племен как киммерийцев в целом не получила признания в науке. Но мысль о появлении скифов в Восточной Европе задолго до киммерииско-скифского вторжения в Переднюю Азию и о формировании знакомой нам культуры скифов не где-то на востоке, а там, где мы застаем ее позже, созвучна мнениям и других ученых. Углубленное изучение культуры евразийских степей нанесло ощутимый удар по археологической базе представления о культурном единстве этой зоны. Если на первых порах исследователи обращали преимущественное внимание на те черты, которые свидетельствуют о сходстве памятников на всем этом огромном пространстве, — на предметы «скифской триады» и т. п., — то со временем стало ясно, что при всей значительности этого сходства по чисто археологическим критериям на интересующей нас территории выделяется целый ряд самостоятельных культур. Они различаются между собой по таким признакам, как типы погребальных сооружений и погребальный обряд, формы и способ орнаментации керамики и т. д. Как правило, эти черты уходят корнями в культуру населения соответствующей области предшествующей эпохи. Сходство же — причем не полное, с заметными локальными особенностями — проявляется преимущественно в легко воспринимаемых от соседей (особенно в условиях преобладания здесь кочевого быта) элементах культуры, что, однако, не исключает и того, что в отдельных случаях такое восприятие облегчалось миграциями определенных групп. Как писал один из исследователей культур этого круга, замечательный археолог М. П. Грязнов [1978, 18], «каждая из них вполне самобытна и оригинальна в связи со своим особым историческим прошлым».

При таком подходе археологический материал позволяет понять, чем могло быть обусловлено появление расширенного толкования этого этнического термина, подтвердив единообразие хозяйственно-культурного уклада обитателей разных областей этого региона и одновременно — этнокультурную их самостоятельность. По существу, представление археологов о единстве культурного облика евразийских степей в скифскую эпоху сродни тем представлениям античного мира об этой территории, которые породили расширительное употребление термина «скифы». Поэтому на смену определению всех культур этого круга как скифских в археологическую литературу пришла традиция именовать всю эту совокупность памятников «скифо-сибирским культурно-историческим единством» или «культурами скифского типа».

Но если все эти культуры не распространились по евразийским степям из одного центра, то значительно ослабленной оказывается и археологическая основа гипотезы о принесении откуда-то с востока в сложившемся виде и культуры восточноевропейских скифов. Каково бы ни было хронологическое соотношение между разными культурами «скифского типа» как в западной, так и в восточной частях занятого ими обширного ареала, определить на этом основании ту «прародину», с которой скифы, в соответствии с данными античной традиции, пришли в Северное Причерноморье, не удается. А значит, предположительная легкость поисков археологических следов нарисованной этой традицией картины киммерииско-скифских взаимоотношений оказывается обманчивой.

Отмеченные трудности привели к формированию иной гипотезы, содержащей попытку согласовать нарративные и археологические данные о ранней этнической истории скифов и о киммерииско-скифских взаимоотношениях.

Еще автор первого детального исследования о древностях черного-ровско-новочеркасского круга А. А. Иессен [1953, 109—110] считал, что в них следует видеть памятники не только культуры киммерийцев, но и «культуры собственно скифских племен на ранних ее этапах». Этот подход нашел определенное развитие в предпринятом в последние годы этнокультурном разграничении черногоровских и новочеркасских памятников. При этом некоторые исследователи считают «черногоров-цев» киммерийцами, а создателей комплексов новочеркасского типа скифами, тогда как другие — наоборот. Такой разброс мнений сам по себе показывает: если признать киммерийцев и скифов близкими по культуре народами, то сохранившихся в античной литературе сведений об их столкновении оказывается недостаточно, чтобы надежно дифференцировать памятники каждого из них.

Но в гипотезе А. А. Иессена для нас важно, что она, как и версия М. И. Артамонова, предполагает присутствие скифов как этноса в Восточной Европе ранее, чем здесь получила распространение культура, присущая им в последующие столетия, и формирование самой этой культуры на местной основе, а не принесение ее извне. При этом не обязательно вслед за М. И. Артамоновым видеть засвидетельствованное античной традицией появление скифов в Северном Причерноморье в первичном переселении сюда носителей срубной культуры из Поволжья. Не исключено, что приход скифов «из Азии» в Европу, на территорию, занятую до этого киммерийцами, в действительности представлял какое-то перемещение племен на пространстве ареала, занятого весьма близкими друг к другу степными культурами рубежа бронзового и железного века, проследить которое археологически почти невозможно. Так полагал, к примеру, один из виднейших российских специалистов по скифской археологии Б. Н. Граков [1971, 26].

Итак, согласно этой концепции, никакой радикальной смены культуры скифо-киммерийское столкновение в Причерноморье не вызвало и к распространению здесь той культуры, которая ассоциируется в нашем сознании со скифами исходя из более поздних данных, привести не могло: такой культуры на том этапе скифской истории еще просто не существовало. Если же киммерийцы и скифы представляли два этнических образования внутри однокультурного ареала, то наиболее правомерным представляется вывод А. А. Иессена [1953, 109], который, опираясь на археологические данные, полагал, что, результатом этого скифского вторжения явилась не тотальная смена населения, а обретение скифами господствующего положения в некоем племенном объединении, ранее возглавлявшемся киммерийцами. Более того, мы даже точно не можем сказать, где именно произошло это киммерийско-скифское столкновение. В самом деле, если Геродот исходит из того, что кимммерийцы занимали территорию всей современной ему Скифии, то, согласно Диодору, как мы видели, первый этап пребывания скифов в Европе связан лишь с областями к северу от Кавказа. Скорее всего, именно в этом регионе и произошел интересующий нас межплеменной конфликт, имевший в действительности до некоторой степени локальный характер. Но в жизни скифов он, видимо, сыграл достаточно важную роль. Потому-то память о нем как об определяющем событии истории скифов и сохранилась в их эпосе, откуда сведения о нем только и могла воспринять античная традиция (следы фольклорного происхождения этого сюжета весьма ощутимы, к примеру, в изложении его Геродотом). Но Геродот, писавший много позже, знал скифов уже не как обитателей Предкавказья, а как население обширного пространства между Дунаем и Доном (куда, по данным Диодора, скифы проникли позже, чем в Предкавказье) — Причерноморской Скифии, и соответственно интерпретировал именно ее как область, прежде заселенную киммерийцами, и как арену тотального киммерийско-скифского столкновения (подробнее изложение этой концепции раннескифской этнической истории см. в: Погребова, Раевский 1992).

Именно на этом этапе начинается довольно длительная (судя по древневосточным данным, продолжавшаяся по крайней мере с последних десятилетий VIII до начала VI в. до н. э., а не 28 лет, как, и в этом следуя скифскому эпосу, утверждает Геродот) переднеазиатская эпопея киммерийцев и скифов. Она выразилась не в однократном бегстве киммерийцев от преследовавших их скифов, а в повторяющихся рейдах обитателей южнорусских степей через Кавказ (глухие указания на это имеются и в античной традиции). Свидетельством этих рейдов, возможно, являются находки древневосточных предметов — скорее всего, трофеев — в ряде северокавказских погребений, где они сочетаются с вещами новочеркасского облика, предшествующими времени распространения здесь собственно скифской культуры. Труднообъяснимым остается, правда, отсутствие черногоровских и новочеркасских вещей в областях к югу от Кавказа; возможно, дело в том, что поначалу, в отличие от несколько более позднего периода, эти рейды имели характер кратких стремительных набегов, не оставивших ощутимых археологических следов.

В Переднюю Азию, конечно, уходили не все киммерийцы и скифы, как повествует античная традиция, а более или менее крупные военные их отряды. Именно в период этих вторжений на местной, черногоровс-ко-новочеркасской, основе сформировалась известная нам по памятникам последующих веков скифская культура, причем процесс этот протекал под ощутимым влиянием древневосточных цивилизаций. В частности, большую роль древневосточное искусство сыграло в сложении звериного стиля, характерного для искусства европейских скифов и существенно отличающегося от аналогичных памятников других частей «скифо-сибирского мира» [Артамонов 1968; Погребова, Раевский 1992, 74 сл.]. Показательно, что древнейшие в Восточной Европе памятники уже в основном сформировавшейся собственно скифской культуры обнаружены как раз в Предкавказье [Петренко 1983, 1989] — в регионе, с которым, как сказано, скорее всего, связаны киммерийско-скифский конфликт и другие события раннескифской истории.

Судя по всему, и на этом этапе скифы и киммерийцы продолжали оставаться носителями однотипной материальной культуры. Не случайно, что если на первых порах мы находим в древневосточных надписях оба эти этнических названия, то позже — в ахеменидскую эпоху — все те племена «скифского» круга, которые в древнеперсидских текстах, в согласии с приведенным выше замечанием Геродота, именовались сака, в вавилонских версиях тех же надписей обозначались термином гимир-ри [Дандамаев 1977]; имя киммерийцев здесь приобрело то же обобщающее значение, которое в античной традиции досталось названию скифов, в чем скорее всего следует видеть отражение памяти об их культурном единстве (не исключено, что и в более ранних ассирийских текстах не всегда четко различались гимирри и ишкуза). Поэтому, с одной стороны, известные в Передней Азии комплексы скифского облика правомерно соотносить как с самими скифами, так и с киммерийцами [Алексеев, Качалова, Тохтасъев 1993; Иванчик 1995], с другой же — попытки разделить их на основе сопоставления с данными древневосточных текстов о конкретных зонах активности каждого из этих народов [Иванчик 1994; 1995] не слишком убедительны, во-первых, ввиду отрывочности и неполноты дошедших до нас сведений о связанных с этой активностью событиях, а во-вторых — вследствие вероятности неполного их различения в самих ассирийских текстах.

Среди переднеазиатских памятников этого круга особого внимания заслуживает так называемый Саккызский клад, или клад Зивие. Под этим названием в специальной литературе фигурирует собрание вещей, случайно найденных у местечка Зивие близ города Саккыза в Иранском Курдистане. В древности эта область входила в состав государства Манна, на территорию которого, согласно данным восточных текстов, проникали и киммерийцы, и скифы. Судя по всему, Саккызский комплекс представляет собой не клад в собственном смысле слова, а остатки древнего погребения, причем чрезвычайно богатого [Ghirshman 1979]. Его отличительной особенностью является наличие в его инвентаре предметов, относящихся к самым разным культурам древнего Востока [Луконин 1987, 69 сл.]. Похоже, что перед нами — остатки инвентаря погребения, принадлежавшего вождю, чье войско совершало набеги на различные области Передней Азии (отметим попутно, что со временем в число предметов, якобы происходящих из этого «клада», стали иногда включать и вещи иного происхождения, а порой и подделки). Но здесь же представлены и предметы, в декоре которых элементы древневосточного искусства сочетаются с чертами, в дальнейшем присущими скифскому звериному стилю. Не случайно известный специалист по археологии Ирана Р. Гиршман приписывал саккызское погребение Мадию — скифскому царю, который, согласно версии Геродота, и привел скифов в Мидию. Хронологически, однако, комплекс из Зивие, видимо, старше. Но для нас важна не столько идентификация погребенного здесь человека, сколько тот факт, что в вещах этого комплекса отразился процесс становления скифского искусства звериного стиля на древневосточной основе. (Необходимо, впрочем, оговориться, что некоторые исследователи не согласны с такой трактовкой и видят здесь смешение культурных черт, принесенных скифами из Европы, с элементами древневосточной культуры; вопрос этот составляет предмет неутихающих дискуссий.)

Отдельные воинские погребения с инвентарем скифского облика обнаружены в восточной части Малой Азии; предметы в зверином стиле найдены и при раскопках города Сарды — лидийской столицы, разграбленной, как уже упоминалось, киммерийцами [Иванчик 1995]. Известны скифские древности и в Закавказье — например, находки из урартской крепости Тейшебаини на окраине современного Еревана или из могильника у с. Тли в Южной Осетии. Все это — археологические следы походов киммерийско-скифских военных отрядов в области к югу от Кавказа.

Возвращение скифов в Восточную Европу, как и их вторжение в Переднюю Азию, вопреки рассказу Геродота, не было единовременным актом, а растянулось на ряд десятилетий. Скорее всего, уходившие в эти далекие походы скифы никогда не порывали со своей предкавказской «метрополией», а сам характер их вторжений носил челночный характер. Мы уже упоминали о древневосточных элементах в комплексах, по своему археологическому облику имевших «предскифский» характер. Еще более яркие трофеи и иные следы пребывания скифов на древнем Востоке обнаруживаются в памятниках конца VII — начала VI в. до н. э., т. е. времени, к которому относит возвращение скифов в Причерноморье и Геродот. При этом подобные комплексы известны как в Предкавказье (например, знаменитые Келермесские курганы в Прикубанье [Галанина 1997]), так и в более северных районах (таков упомянутый выше Литой курган в окрестностях Елисаветграда). Очевидно, возвращавшиеся из походов скифы расселялись по обширным пространствам Северного Причерноморья, следствием чего и явилось распространение характерных элементов сформировавшихся к этому времени черт специфической скифской культуры по всему этому региону. Тогда же отдельные отряды скифов проникли и далее на запад — в Центральную Европу [Мелюкова 1987], где вступили во взаимодействие с местными племенами, но подобные процессы должны анализироваться при рассмотрении соседних со скифами народов. Сейчас же остановимся на области обитания самих скифов. Поскольку античная традиция сохранила довольно подробные сведения о ее этногеографии, мы вновь имеем возможность сопоставить письменные и археологические данные.

ЭТНОГЕОГРАФИЯ СКИФИИ ПО ДАННЫМ АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ И АРХЕОЛОГИИ

Скифы являются, пожалуй, единственным из древних народов, обитавших в Восточной Европе, о внутренней этнической структуре которого античная традиция сохранила достаточно подробные сведения. Но и для их понимания требуется аналитический подход — прежде всего с целью отделения этноисторических данных от иных, внешне с ними сходных, но, скорее всего, повествующих о других аспектах строения скифского общества. К числу таких спорных для толкования сведений относится в первую очередь так называемая первая геродотова версия легенды о происхождении скифов.

Выше уже говорилось, что в Скифском рассказе Геродота рассмотренному нами историческому преданию о приходе скифов в Восточную Европу из Азии предшествуют две мифологические по своему характеру версии легенды о происхождении этого народа. Но в древних обществах миф всегда служил для оправдания каких-то реальных явлений, и игнорировать данный рассказ мы не можем, тем более, что его содержание прямо связано с рассматриваемым кругом вопросов.

Геродот утверждает,что первая из рассказанных им версий (Herod. IV, 5—7) принадлежит самим скифам, тогда как вторую (IV, 8—10) рассказывают живущие в Причерноморье эллины. Ко второй версии легенды, так же как к вопросу о ее этнокультурной принадлежности, мы обратимся позже. Сейчас же остановимся на сюжете и глубинном смысле первой версии. Согласно Геродоту, скифы ведут свое происхождение от первочеловека, родившегося в необитаемых до того землях будущей Скифии от союза верховного мужского божества с нимфой — покровительницей реки Борисфен (Днепр). Судя по некоторым мифологическим характеристикам этих двух персонажей, речь идет о космологическом по своей природе брачном союзе неба с земной (водной) стихией нижнего, хтонического мира. Потомками этого первочеловека по имени Таргитай Геродот называет трех братьев, имена которых — Арпоксай, Липоксай и Колаксай — специалисты интерпретируют из древнеиранской лексики как обозначающие владык трех уровней мироздания: Солнца, Горы (Земли) и Подводно-Подземного мира. Пока перед нами — традиционный космологический миф. Но для нас важны сведения о следующем поколении этой мифической генеалогии. Три названных брата оказываются прародителями трех «родов» скифского общества: от Арпоксая происходит род катиаров и траспиев, от Липоксая — род авхатов, а от младшего Колаксая — паралатов, к которым, ввиду его победы над братьями в сакральном испытании, принадлежат правящие с тех пор Скифией цари.

На первый взгляд, речь здесь идет об этноплеменной структуре скифского общества, и именно так трактуют эту легенду многие исследователи. Правда, вызывало некоторое удивление то обстоятельство, что, говоря далее о племенном составе скифов, Геродот этих названий более не упоминает. Скифологи предлагали разные объяснения этой странности: либо утверждали, что в мифе сохранилась память о древнем, некогда существовавшем, но потом забытом этническом членении скифов, либо отождествляли с этими подразделениями реальные скифские племена, в остальном повествовании обозначенные у Геродота другими названиями. Однако уже в 1930 г. Ж. Дюмезиль предложил принципиально иное объяснение. По его мнению, три мифических «рода» скифов представляют не этнические, а социальные подразделения скифского общества, соответствующие древнеиндийским варнам и, согласно его концепции (см. выше), засвидетельствованные в более или менее явном виде у многих других древних индоевропейских народов {Дюмезиль 1990, 132 ел.]. В дальнейшем эта трактовка была развита и уточнена рядом исследователей — прежде всего российским иранистом Э. А. Грантовским [I960]. Но между сторонниками данной точки зрения также существуют расхождения относительно конкретного толкования этих «родов»: согласно Ж. Дюмезилю, паралаты — это жрецы и цари, авхаты — воины, а катиары и траспии — рядовые общинники, тогда как Э. А. Грантовский видит в паралатах воинов, в том числе царей, а авхатов трактует как жрецов (в толковании третьего социального слоя мнение обоих исследователей совпадает). Несмотря на наличие этих разногласий, социальная трактовка скифских «родов» в целом выглядит достаточно убедительно, поскольку опирается на комплексную аргументацию: учтена этимология имен прародителей каждого из «родов» и наименования их самих, символика фигурирующих в легенде священных атрибутов, данные других авторов, где сохранились отрывочные фрагменты того же мифа (подробнее об истории разработки этой концепции см.: Раевский 1977).

Существует, однако, одно обстоятельство, не позволяющее совершенно исключить присутствие в рассмотренном членении скифского общества определенного этнического элемента. Плиний Старший (IV, 88), много позже Геродота описавший этническую карту Восточной Европы, но явно опиравшийся на источники предшествующего времени, упоминает авхетов (т. е. тех же авхатов Геродота) как народ, обитающий на определенной территории — у истоков Гипаниса (Южного Буга); он же называет неких котиеров и эвхатов (без сомнения, идентичных катиарам и авхатам Геродота) среди народов, живущих за Яксартом (Сырдарьей) в Средней Азии (VI, 50). Привязка представителей какого-то социального слоя к определенной территории обитания возможна лишь в тех случаях, когда социальное и этническое членение общества в какой-то мере совпадает, т. е. когда, к примеру, некое завоеванное племя обретает в структуре общества статус низшей социальной категории; примеры подобной ситуации в древности известны, а ниже мы увидим, что имеются определенные основания предполагать наличие ее и в Скифии.

Предпринимались, впрочем, и попытки иным путем соотнести этническое и социальное членение скифского общества, но они не могут быть признаны удачными, поскольку единственным основанием для такого соотнесения здесь является внешнее созвучие социальных терминов и этнонимов; при этом и те и другие берутся в русской транскрипции, без учета фонетических особенностей и восточноиранских языков, и способов их воспроизведения в языке греческом, через который эти названия до нас дошли (см., например, гипотезу о тождестве катиа-ров и агафирсов, без всяких на то оснований превращенных в акатирсов: [Тереножкин, Мозолевский 1988, 209—210]). Вообще необходимо отметить, что в литературе широко представлены совершенно произвольные построения на темы этнической истории Восточной Европы в скифское время, основанные исключительно на созвучии — как реальном, так чаще и мнимом — различных этнических или псевдоэтнических названий и имен их родоначальников. В таких случаях выстраиваются ряды якобы идентичных или родственных названий типа Колаксай — колхи — кораксы, связывающие имя одного из мифических скифских родоначальников с кавказскими этнонимами, на основе которых делаются радикальные этноисторические выводы [Ельницкий 1970, 65—66].

Возвращаясь к сообщению Плиния о котиерах и эвхатах, свидетельствующему о наличии членения общества, подобного скифскому, и у среднеазиатских племен, можно предположить, что оно, видимо, отражает факт сложения у восточноиранских народов интересующей нас социальной (сословно-кастовой) структуры еще до распада восточно-иранского единства.

О членении скифского общества, восходящем к мифическим временам, говорится и в том варианте легенды о происхождении скифов, который излагает Диодор (II, 43). Во многом перекликаясь с рассказом Геродота, эта версия, судя по всему, восходит к независимым от него источникам. Здесь говорится о членении скифов на два «народа» — палов и напое. В этом сообщении чаще всего видят чисто этноисторический смысл. В самом деле, никаких элементов, прямо указывающих на социальную семантику этого членения, рассказ Диодора, в отличие от версии Геродота, не содержит, и лишь этимология приведенных «этнонимов» позволяет предполагать, что речь и здесь идет о происхождении сословно-кастовых групп — воинов и общинников. Заслуживает внимания в этой связи и свидетельство Плиния (VI, 50) о столкновении между палеями и напеями (идентичными палам и напам Диодора), имевшем место где-то в Средней Азии и закончившемся уничтожением последних. Учитывая, что в эпосе подобным образом зачастую объясняется происхождение отношений господства-подчинения между отдельными компонентами общества, а рассказ Плиния в конечном счете, без сомнения, восходит именно к эпическим преданиям евразийских народов, в нем можно видеть свидетельство, в какой-то мере подтверждающее приведенное толкование (подробнее см.: [Раевский 1977, 76—77]). Приведенные данные свидетельствуют, что далеко не все сообщения античной традиции об этнической ситуации на интересующей нас территории в древности отражают в действительности именно этноисто-рическую картину: часто при ближайшем рассмотрении мы сталкиваемся с псевдоэтнонимами, искаженное понимание природы которых сложилось еще в эпоху составления анализируемых описаний.

Скифы и соседние народы (по Б.Н. Гракову)

Иной смысл обнаруживается в других пассажах того же Скифского рассказа Геродота — там, где он описывает расселение различных племен на территории Причерноморской Скифии (IV, 17—20). В их числе названы живущие снизу вверх по течению Гипаниса (Южного Буга) каллипиды, именуемые им также эллино-скифами, алазоны (в некоторых рукописях этот этноним читается как ализоны) и скифы-пахари, выше которых помещаются невры, в других местах повествования (IV, 102 ел.) уверенно причисляемые уже к нескифским народам. По течению Борисфена (Днепра) Геродот помещает скифов-земледельцев, над которыми, отделенная от них небольшой «пустыней», т. е. незаселенной землей, располагается область обитания нескифского народа андрофагов («людоедов»). Восточнее скифов-земледельцев живут скифы-кочевники, а еще далее на восток — скифы царские; их владения простираются до реки Танаиса, за которой «уже не скифская земля» — там обитают савроматы. О тех народах, которые Геродот причисляет к нескифским, речь пойдет далее. Сейчас же остановимся на некоторых особенностях представленного в его рассказе описания собственно Скифии.

Хотя в дальнейшем мы будем для удобства называть перечисленные подразделения скифского народа племенами, они, строго говоря, представляли, судя хотя бы по размерам занимаемой каждым из них территории, не племена в собственном смысле слова, а более крупные этнические единицы. Знали скифы, видимо, и племенную структуру, но из этнонимов этого уровня нам известен лишь один, содержащийся в том месте рассказа Геродота (IV, 71), где говорится, что своих царей скифы хоронят в области герров, занимающих среди подвластных им племен самую отдаленную северную окраину. (Существует мнение, что информация Геродота на этот счет неточна и что он, основываясь на «простом фонетическом совпадении», принял за скифское племя героизированных умерших предков, якобы обитающих здесь — в стране мертвых [Белозер 1987; Алексеев А. Ю. 1992, 99], но оно основано на недоразумении: слова герр и герой фонетически близки лишь в русской передаче, а Геродот спутать их никак не мог.)

Обращает на себя внимание то, как обозначены у Геродота пределы страны, занятой перечисленными скифскими племенами, в первую очередь восточный ее рубеж. В этом качестве совершенно однозначно названа река Танаис (Дон). Между тем, мы уже убедились, что ранние события скифской истории связаны с гораздо более восточными территориями Предкавказья: об этом недвусмысленно сообщает Диодор, и его данные хорошо согласуются с археологическими материалами ранне-скифской эпохи. Но эти же материалы свидетельствуют, что если на стадии распространения скифской культуры по разным областям Восточной Европы (в период переднеазиатских походов и сразу после их завершения) она предстает как достаточно единообразная, то после окончания этого процесса, приблизительно во второй половине VI в. до н. э., происходит некоторое культурное обособление отдельных частей этого региона. Связано это, скорее всего, с формированием той этнической карты, которую наблюдал в V в. Геродот и которая нашла отражение в его описании. Этнополитические границы Скифии своего времени историк, судя по всему, очертил довольно верно, и в это образование уже не входили области Донского левобережья и Предкавказья [Погребова, Раевский 1992, 62]. Поэтому о населении названных областей, так же как и земель, лежащих к северу от области расселения скифов, речь пойдет в дальнейшем, при рассмотрении этнической истории соседей Скифии. Строго говоря, этническая история Скифии эпохи Геродота уже не относится к истории народов России, поскольку ее территория целиком входит в границы современной Украины. Однако это один из тех отмеченных во введении случаев, когда характер материала не позволяет замыкаться в пределах современной России.

Остановимся также на том, какие названия даны в описании Геродота разным скифским племенам. Это по преимуществу — названия-определения, указывающие на хозяйственный уклад данного племени (скифы-земледельцы, скифы-пахари, скифы-кочевники) или на его социальные позиции в структуре скифского общества (скифы царские). По существу это вообще не этнонимы, а определения-характеристики, так же как термин эллино-скифы, свидетельствующий то ли о смешанном характере этого племени, то ли, скорее, — о высокой степени его эллинизации. В геродотовом списке скифских племен как самоназвания могут в лучшем случае рассматриваться лишь термины каллипиды и алазоны. Да и то морфология первого из них (наличие в нем греческого патронимического суффикса -ид-) позволяет предполагать вполне вероятной его греческую обработку.

Но и с названиями-определениями все не столь ясно, как может показаться на первый взгляд. Так, у исследователей долгое время вызывало недоумение наличие в рассматриваемом списке двух племен с по существу почти идентичными характеристиками — скифов-земледельцев и скифов-пахарей. Предлагались более или менее остроумные, но ничем не подкрепленные объяснения этого факта, вроде того, что скифами-пахарями именуется здесь племя, занимавшееся плужным земледелием, тогда как скифам-земледельцам якобы была свойственна лишь мотыжная его форма. Недавно, однако, В. И. Абаев [1990, 97 сл.] выдвинул неожиданную, но крайне интересную гипотезу: по его мнению, перед нами не определение реальной сущности хозяйственного уклада данного племени, а переосмысленное по-гречески (георгой — 'земледельцы') сходно звучащее собственно скифское название гауварга, означающее 'почитающие скот', что вполне соответствует как особенностям духовной жизни скифов, так и значению и строению некоторых других этнонимов, представленных у восточноиранских народов (ср. название одного из сакских племен: хаомаварга — 'почитающие [священный напиток] хаому'). Мы вновь сталкиваемся здесь, таким образом, со сложностью толкования этноисторических данных.

Специально следует остановиться на вопросе о скифах царских. Как их название, так и данная Геродотом дополнительная их характеристика (они «самые лучшие и многочисленные скифы, считающие прочих скифов своими рабами») указывают на господствующее их положение в социальной структуре скифского общества. Это свидетельство следует сопоставить с двумя другими моментами. Во-первых, в рассмотренном выше историческом предании о происхождении скифов говорится, что в Восточную Европу из Азии пришли кочевые скифы, тогда как среди причерноморских скифов он отмечает наличие как кочевых, так и оседло-земледельческих племен; во-вторых, мы уже приводили основанное на археологических данных мнение исследователей, что эта миграция происходила в пределах однокультурного ареала, и скифский этнос сложился, таким образом, из двух близкородственных компонентов, в разное время проникших на впоследствии занимаемую им территорию. Видимо, эти процессы и обеспечили кочевым скифам царским статус высшей социальной категории — возможно, в рамках той трехчленной сословно-кастовой структуры, о формировании которой повествует проанализированный выше скифский миф. Таким образом, высказанное ранее соображение, что в скифском обществе социальная и этноплеменная структура хотя бы отчасти совмещались, получает определенное подтверждение; не случайно скифский социальный термин «паралаты» из указанного мифа, означающий «поставленные впереди» и применявшийся для обозначения военной знати, в том числе царей, соответствует по смыслу и племенному названию «скифы царские», обозначавшему господствовавшее в Скифии племя. Впрочем, такое толкование справедливо лишь при условии, что мы признаем за перечисленными Геродотом скифскими «племенами» именно этническую природу, а это в свете отмеченной характеристики приданных им названий само по себе отнюдь не бесспорно. Не исключено, что сами эти подразделения скифского общества выделены по принципу их принадлежности к разным хозяйственно-культурным типам в одних случаях и социальным категориям — в других.

Соотнести рассмотренные скифские племена с географической и археологической картами удается в весьма малой степени, хотя отдельные попытки такого рода предпринимались неоднократно (один из последних опытов см. в: Тереножкин, Мозолевский 1988, 194 сл.). В облике памятников степной зоны Северного Причерноморья улавливаются определенные локальные различия, но они не могут быть четко скоррелирова-ны с засвидетельствованным Геродотом членением скифского этноса. Самой же острой в этой связи является проблема северной границы Скифии, поскольку и нарративные, и письменные данные на этот счет могут быть истолкованы по-разному.

Геродот при описании Скифии приводит достаточно четкие географические ориентиры ее западного, восточного и южного пределов: в качестве южного рубежа, естественно, фигурирует Черное море — побережье Понта Эвксинского, на западе границу Скифии обозначает устье Истра (Дуная), а на востоке — Боспор Киммерийский (Керченский пролив), Меотида (Азовское море) и устье Танаиса (Дона). Что же касается ее северной границы, то она характеризуется лишь как зона соприкосновения земли скифов с областями обитания различных соседящих с ними народов, без каких бы то ни было географических привязок. Единственным уточнением, которое, на первый взгляд, позволяет локализовать эту границу на реальной местности, служит указание, что у Скифии «равны по величине все стороны — и та, что идет внутрь страны, и та, что простирается вдоль моря» (Herod. IV, 100—101). Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что попытки отложить от Черноморского побережья в северном направлении расстояние, равное тому, которое отделяет устье Дуная от Азовского моря с целью установления северной границы Скифии [см., например: Блаватский 1969], приводят нас в области, расположенные, если исходить, в частности, из археологических данных, гораздо севернее любого мыслимого рубежа расселения скифов. Анализ контекста данного сообщения Геродота приводит к выводу, что представление о квадратной, имеющей форму равностороннего четырехугольника, Скифии — не отражение реальности, а искусственно сконструированный, мифологический по своей природе образ упорядоченного пространства, своего рода космологическая модель [Раевский 1992], и опору для локализации северной границы этой страны следует искать в чем-то ином.

К сожалению, абсолютно надежно эту роль не могут сыграть и археологические материалы, поскольку существуют различные варианты их трактовки в интересующем нас ключе. Археологическая ситуация в Северном Причерноморье скифского времени выглядит следующим образом: наиболее яркие элементы скифской материальной культуры — упомянутая выше триада и иные вещи того же плана — широко распространены как в степной, так и в лесостепной зоне этого региона (разумеется, речь здесь идет лишь о собственно восточноевропейской, причерноморской локальной разновидности этих предметов, а не о тех многообразных их вариантах, которые, как указывалось выше, были известны на всем пространстве евразийского степного пояса). Поэтому в течение долгого времени весь этот ареал рассматривался как зона распространения единой скифской культуры и, соответственно, как область расселения скифов. Однако в действительности в пределах лесостепной части этого ареала существует ряд локальных зон, принципиально различающихся по уходящим корнями в местные традиции предскифской эпохи особенностям погребальных конструкций и обряда, формам керамики и т. п., причем все эти культурные области, отличные друг от друга, еще более четко могут быть противопоставлены степной скифской культуре. Поэтому в современной скифологии (особенно после посвященной этому вопросу конференции по проблемам скифо-сарматской археологии 1952 г.) почти общепризнанным является мнение, что собственно ираноязычным скифам принадлежит лишь степная культура, а различные лесостепные памятники являются по отношению к ней иноэтничными [Граков, Мелюкова 1954]. При этом существует вероятность, что в формировании лесостепных культур приняли определенное участие и сами скифы — те, что, как говорилось выше, расселялись по разным областям Восточной Европы в эпоху пе-реднеазиатских походов и сразу после их завершения; именно они, скорее всего, и принесли сюда те элементы культуры, которые придали здешним памятникам «скифоидный» облик. Но граница между скифами и их иноэтничными северными соседями в основном совпадает с границей между причерноморской степью и лесостепью.

К сожалению, этого вывода все же оказывается недостаточно, чтобы однозначно признать эту границу искомым северным рубежом Геро-дотовой Скифии. Вопрос упирается в то, с кем из перечисленных Геродотом восточноевропейских племен и народов следует отождествлять носителей упомянутых лесостепных культур — с теми, кого Геродот помещает севернее границы Скифии, или с некоторыми из тех племен, которые сам древний историк включал в состав скифов. Дело в том, что некоторые историки отказывают Геродотовой Скифии в этническом единстве, считая ее чисто политическим полиэтничным образованием. Скифами лишь по названию (и то данному инокультурным — греческим — автором) и по принадлежности к одному с настоящими ираноязычными кочевыми скифами политическому образованию, а не по этноязыковой принадлежности считают иногда скифов-земледельцев и особенно скифов-пахарей и именно им приписывают в таком случае «скифоидные» культуры лесостепи [см., например: Ильинская, Тереножкин 1983, 229 ел.; Рыбаков 1979]. Северных соседей Скифии в таком случае помещают в лесной зоне, идентифицируя с ними создателей так называемых городищенских культур, о которых речь пойдет ниже.

Отдельные исследователи — например, Б. А. Рыбаков, — развивая эту концепцию, трактуют земледельческие племена Скифии, а также их соседей невров как праславян в духе широко принятой в свое время и до сих пор имеющей сторонников концепции о локализации прасла-вянской территории в Среднем Поднепровье [Рыбаков 1979, 194 ел.]. Об этой концепции речь пойдет ниже, при детальном рассмотрении славянского этногенеза. Сейчас же остановимся на аргументе Б. А. Рыбакова, почерпнутом непосредственно из Скифского рассказа Геродота. На том основании, что в рассмотренном выше скифском генеалогическом мифе среди священных атрибутов фигурирует плуг, элемент явно не кочевого быта, исследователь полагает, что эта версия мифа принадлежит именно псевдоскифскому, праславянскому населению и даже считает, что Геродот приводит этноним этого народа. Дело в том, что изложение этого мифа Геродот (IV, 6) завершает следующим пассажем: «Все вместе (т. е. представители трех родов, происходящих от первопредков. — В. П., Д. Р.) они называются сколоты... скифами же назвали их эллины». Б.А.Рыбаков [1979, 216—218] делает из этого вывод, что сколоты — самоназвание земледельческих народов лесостепного Поднепровья и не имеет к скифам никакого отношения. Различение скифов и сколотов как ираноязычных и славянских обитателей Восточной Европы встречается и у других исследователей. Между тем лингвистами установлено, что «скифы» и «сколоты» — две диалектные (возможно, различающиеся по времени употребления) формы одного и того же этнического термина, причем именно во второй заметны морфологические черты иранских языков; многочисленные признаки принадлежности иранскому миру ощущаются и в самом мифе. Поэтому связывать его с праславянской средой нет оснований [подробнее см.: Раевский 1985, 215—216].

Другая концепция помещает в лесостепи соседние со скифами народы, а все перечисленные Геродотом племена Скифии считает жившими в степях, этнически едиными и ираноязычными [Граков 1971]. В этих границах Скифия, судя по письменным и археологических данным, просуществовала по крайней мере до начала III в. до н. э.

Но какие бы народы — отдельные племена скифов или их иноэтничных соседей — мы ни локализовали в лесостепной зоне распространения «скифоидных» культур, совершенно очевидно, то это было оседло-земледельческое население, находившееся с кочевниками степей в постоянных экономических отношениях. Именно в эту эпоху — вскоре после формирования кочевого хозяйственно-культурного типа — сложилась характерная для целого ряда последующих эпох, о которых речь пойдет далее, практика тесного взаимодействия кочевых и оседлых обществ, вне которого кочевые народы были бы обречены на прозябание. Из областей оседлого хозяйства они получали значительную долю необходимых им пищевых продуктов, изделия ремесла, достигающего высокого уровня лишь в оседлых обществах, и т. д. Симбиоз кочевника и оседлых земледельца и ремесленника — отличительная черта граничащих со степью народов, даже если они не были объединены в едином политическом образовании.

В нашу задачу не входит рассмотрение политической истории Скифии, известной нам, к тому же, весьма отрывочно. Что касается этнокультурной истории скифов этого периода, то выше было уже упомянуто выдвинутое недавно предположение о появлении в Причерноморье в конце VI в. до н. э. нового значительного массива пришедших с востока кочевых племен, существенно изменивших состав населения Скифии и облик ее культуры [Алексеев А. Ю. 1992, 103—112]. Но считать эту гипотезу достаточно аргументированной пока что представляется преждевременным. Зато бесспорной является четко прослеживаемая тенденция к постоянному нарастанию эллинского влияния на скифов. Хотя Геродот неоднократно подчеркивает, что скифы нетерпимо относятся к восприятию своими соплеменниками чужеземных обычаев (см., например, Herod. IV, 76 ел.), отдельные известные нам факты их истории и особенно археологический материал свидетельствуют, что это неприятие не было столь категоричным — конечно, преимущественно в среде скифской социальной верхушки. Письменными источниками засвидетельствованы межнациональные династические браки скифских правителей (начиная с отмеченного в ассирийских текстах намерения царя действовавших в Передней Азии скифов Бартатуа-Прототия взять в жены дочь Асархаддона [Иванчик 1996, 97—98]). Синтез скифской и греческой художественных традиций явно ощущается в IV в. до н. э. в стиле декора найденных в скифских аристократических курганах ритуальных объектов и предметов роскоши. Здесь можно даже говорить о формировании специфического греко-скифского искусства, произведения которого изготовлялись античными мастерами специально по заказу представителей скифской знати с учетом их эстетических и идеологических запросов.

Детального изучения требует еще вопрос о проникновении представителей местного — в первую очередь скифского — населения в среду жителей греческих городов Причерноморья. Но постепенное возрастание этой тенденции на протяжении V—IV вв. не вызывает сомнений. Способствовали этому процессу и политические отношения между греками и скифами, в частности, установление скифского протектората над некоторыми эллинскими колониями (применительно к Ольвии см. об этом: Виноградов 1989, 90 сл.). До сих пор не получил исчерпывающего исторического объяснения такой интереснейший факт причерноморской археологии античного периода, как расположение одного из самых богатых скифских «царских» курганов — Куль-обы — на территории некрополя столицы Боспорского царства Пантикапея. Под его насыпью был обнаружен каменный склеп, возведенный в традициях античной погребальной архитектуры, а в составе инвентаря — много прекрасных образцов греческого ювелирного искусства, но погребальный обряд и остальные находки неоспоримо свидетельствуют о принадлежности захороненных здесь людей к скифам. Было высказано предположение, что главное погребенное в Куль-обе лицо являлось правителем примыкающего к Боспорскому царству подразделения (округа) державы скифов [Гайдукевич 1949, 274—276]. Археологически прослеживается и обратная тенденция — определенная варваризация греческих погребений в некрополях причерноморских колоний под влиянием скифских традиций; однако максимальное развитие процесс варваризации при-понтийских греков получил позже, в сарматскую эпоху.

До настоящего времени не вполне ясны причины радикального изменения ситуации в Причерноморской Скифии в IV в. до н. э., когда здесь внезапно происходит резкий демографический всплеск, хорошо фиксируемый археологическими данными: согласно опубликованной в 1986 г. сводке, из 2300 известных на тот момент скифских погребений Северного Причерноморья 2042 относятся к IV—III вв., причем абсолютное большинство — именно к IV в. [Скифские погребальные памятники, 1986, 345]. Тем же столетием датируются и почти все так называемые скифские «царские курганы» — наиболее богатые погребения скифской аристократии. Очевидно, это время характеризовалось в истории скифов сочетанием оптимальных климатических, экономических и политических условий для столь выразительного взлета. Согласно данным античных авторов, именно на IV в. до н. э. приходится правление в Скифии царя Атея, якобы господствовавшего над большинством причерноморских варваров (Strab. VII, 3, 18). С его временем связан апогей развития Скифской державы, но закончилось оно драматически: скифское войско было разбито царем Македонии Филиппом, отцом Александра Великого.

Буквально следом за расцветом Скифии при Атее — не позднее первой половины III в. до н. э. — начинается стремительный ее закат и в истории юга Восточной Европы открывается новая, сарматская, эпоха. Но прежде чем перейти к разговору о ней, необходимо рассмотреть этническую ситуацию на окружающих Скифию землях.

В.Я. Петрухин, Д.С. Раевский. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М. 2004